Самайнтаун

«Хочешь всегда с Христианом быть?» – спросила морская ведьма незадолго до этого. Лорелея ни разу не видела ее лица, покуда хриплый женский голос говорил с ней из черной, завивающийся, как бараний рог, матовой ракушки, которую она нашла там, где рыбаки обычно бросали снасти. Откровенно говоря, Лорелея даже не была уверена, что то и вправду ведьма. Спустя годы, уже став Лорой, она задалась вопросом, а не демон ли то на самом деле был, не джинн ли какой, решивший обрести свободу, исполнив чужое желание, как они то делали, дабы вырваться из заточения? Или, может, ракушка предназначалась для кого‐то другого, кто всем бы рискнул, чтобы ее добыть? Как бы там ни было, тогда Лорелея внимала ей, затаив дыхание. И часто-часто закивала головой, когда ракушка спросила снова: «Хочешь всегда эту дивную музыку слушать? Плясать, бегать и прыгать, как они? Хочешь больше никогда не быть одинокой?»

Лорелея сбилась со счета, сколько раз в ответ на это пропела в раковину, приложившись к ней губами. Людскую речь она на слух знала хорошо – подслушивала рыбаков, но вот сама говорила еще с трудом. На вопрос ведьмы (или чьим бы ни был этот голос) спросила, а готова ли Лорелея предложить взамен соразмерную плату, которую та затребует позже, в любой момент, когда и какую захочет, Лора кивнула в последний раз.

Раковина рассыпалась прямо у нее в пальцах на сотню мелких острых осколков, и все они, будто живые, вонзились в ее хвост до самого кончика, изрезали так, что Лорелея сорвала певчий голос и чуть не откусила себе язык, пока кричала и пока у нее выпадали зубы, плавники и лишние кости. Позже волна сама вытолкнула ее на берег, смыв за собою все кровь, и Лора – уже Лора – впервые пошла по земле. После этого Христиан всю ночь играл ей на мандолине, и она уже не подпевала ему, а танцевала рядом.

Этот прекрасный танец длился пять с лишним лет, но прекратился в одночасье.

Под толщей воды море всегда оставалось спокойным, и лишь оказавшись на суше, Лора узрела его истинную мощь. Каждый шторм словно раскалывал мир на части, а там, где они с Христианом поселились – среди гор, на окраине той маленькой деревеньки с одной-единственной площадью, где главной отрадой для местных, в перерывах между дойкой коз и приготовлением сыра, были оркестры и шашки, – бури случались чуть ли не каждую неделю. Лора так и не смогла к ним привыкнуть, пряталась под крышей или цветастым платком, едва темнел горизонт. Поэтому, когда Христиан сказал, что хочет уехать и повидать мир, Лора так обрадовалась, что забылась от восторга и запела, пока снова не поперхнулась кровью. К тому дню на их пальцах уже сверкали дешевые обручальные кольца, а в доме даже появилась детская – на будущее. Стоило Лоре начать собирать вещи к отъезду, как шторм начался опять. Море будто не хотело отпускать ее. Вместе с небом оно кричало всю ночь, волны бились о скалы под окнами, и по их вине Лора так и не смогла уснуть.

Вместо сна она, бесшумно выбравшись из супружеской постели, отправилась упаковывать последние чемоданы. Вытирая отрезом бархата глянцевые изгибы мандолины с порванной струной, заменить которую Христиану никак не хватало денег, Лора услышала, как в дверь стучатся, и открыла, потому что Христиан учил ее всегда приходить соседям на подмогу, и только один дом неподалеку от них и был. На пороге, однако, оказалась вовсе не доярка с ведрами прокисшего молока, желающая распродать его на творог за бесценок, а кинжал длиной с ладонь, похожий на мизерикорд.

Стоило Лоре наклониться и притронуться к его круглому, как глаз, навершию с белой жемчужиной, кинжал сказал ей тем самым голосом из черной раковины:

«Пришел час плоть людскую плотью выкупать. Или хвост твой к тебе вернется!»

Резкая слабость в коленях, заставившая Лору упасть, напугала ее в разы пуще, чем разыгравшаяся буря. Она не была уверена, что это сделала ведьма, а не страх вернуться на морское дно к поеданию сырой рыбы, – но подняться с первого раза все равно не смогла. Доползла до спальни, волоча за собой длинную копну светлых, почти платиновых волос, и случайно зацепилась платьем о торчащий в полу гвоздь. Раздался треск, и осознание обрушилось на нее, как ливень на их черепичную крышу.

Это что же, она и платье, ярко-желтое, пошитое для нее всего неделю назад, больше не наденет? Подсолнухи, какие на ее юбке выбиты и какие растут на заднем дворе, пальцами не погладит, пить масло из них и жарить на нем свежие клецки не сможет? Не обменяет бутыль этого масла на новую книгу в тканевом переплете, какие привозят в деревню на крытом грузовике в начале каждого месяца, и, разувшись, не шагнет по росе вокруг дома под пастушью флейту? Только глухая тишина ждет ее и блеск соляной пещеры – не дома, а тюрьмы. Никаких красок, кроме синего цвета и черного, и никаких эмоций, кроме тоски.

Если, конечно, не заплатить, как было обещано. Если, как просил кинжал, не убить.