Самайнтаун

Лора открыла рот, но затем закрыла его обратно. Франц же широко улыбнулся, глядя на нее снизу вверх, снова наклоняясь к ней так близко, что она могла пересчитать все его ресницы. Черные, длинные и пушистые, они почти ложились ему на щеки, отбрасывая под бледно-оранжевыми, как апельсиновая цедра, глазами лиловые тени. Он выглядел болезненно – впрочем, как и всегда, – но при этом светился от непонятного ей довольства. И с трудом стоял на одном месте, притоптывал, как если бы с нетерпением ждал чего‐то.

– А ты чего такой радостный? – спросила Лора в лоб, сощурившись подозрительно. – Надеешься, что на Дне города Ламмас тебя наконец‐таки убьет?

– М-м, ага, – промычал Франц таинственно и, развернувшись на пятках, направился к двери, впервые не дожидаясь, когда Лора сама начнет его прогонять. Это поселило в ней тревожные сомнения, а не скрывает ли он что‐то, попросту сбегая сейчас от разговора. Впрочем, ей все равно не следовало больше ничего выпытывать Ведь она поклялась себе, что не станет лезть, божилась, что это ее абсолютно не интересует… Только конец всего этого кошмара имеет смысл, а Франц пусть хоть на голове по Самайнтауну ходит, ей‐то что с того?

И все‐таки она решилась:

– Кстати… Ты так и не рассказал, а что было в том черном письме?

Франц остановился на полушаге, но не повернулся.

– Да так, один из дружбанов-вампиров весточку передал. Хочет пересечься сегодня на празднике, но ты не волнуйся, планы это наши не сорвет. Ты как подготовишься, приезжай в комнату Джека. Титания хочет собраться перед выходом там.

И он, мурлыкая себе под нос мелодию Душицы, ушел раньше, чем Лора успела спросить о чем‐либо еще.

Ох, нехорошо это, чуяла она. Если с того дня, как Лора оттолкнула Франца там, у хвоста реки, на душе у нее скребли кошки, то теперь где‐то рядом с ними протяжно выли волки. Одиноко так выли, тоскливо, будто перед затяжным штормом. Тогда у реки, в руках Франца, ей было тепло и становилось так каждый раз при воспоминании о тех минутах. Но почему‐то сейчас это не работало: в комнате вдруг стало слишком зябко. Лора даже потерла солнечное сплетение, пытаясь разжать стиснувшиеся на нем ледяные пальцы дурного предчувствия, а затем снова повернулась к зеркалу.

На ребрах ее ладоней темнели пятна туши и карандаша, – чтобы привести в порядок мысли, она нарисовала парочку чертежей для нового рынка взамен старых перед тем, как начать собираться, – но Лора больше не видела в отражении ни их, ни саму себя. Через зеркало она смотрела на подушку за своей спиной, где кошмары не только снились, но и жили с ней бок о бок. Они с Лорой буквально соприкасались каждый раз, как Лора переворачивалась во сне с боку на бок.

Ее коляска нерешительно подкатилась к постели, рука сунулась под наволочку и проверила – да, ее кошмар все еще там. Кинжал с круглым навершием, похожим на глаз, и с темно-серой жемчужиной в гарде, как зрачок. Он лег ей в ладонь так же просто и спокойно, как обычный карандаш, и вновь нагрелся, стоило ей задуматься о Франце.

Прямо как тогда на реке, куда он принес ее. Прямо как перед той паникой, что нахлынула на нее и заставила повелеть Францу срочно вернуть их обоих домой.

Да уж, носить кинжал повсюду с собой оказалось дурной затеей. Если в Лавандовом доме, куда она его потащила, он и впрямь мог принести пользу (ну, мало ли), то вот на прогулку она взяла его случайно, потому что не успела вытащить из кармана – Франц перехватил ее коляску прежде, чем она поднялась к себе. И там, возле реки, она совершенно о том забыла. Там ей было так хорошо… Когда они кружились вдвоем под бронзовыми листьями… Лора даже почти решила, что наконец‐то обрела покой. Она забылась, а ее сердце, наоборот, вспомнило – как биться, как колотиться, как замирать. Лора никогда не переставала злиться на Франца – потому что он болтливый идиот, потому что наглый, потому что ходит за ней по пятам, как преданный щенок, и никак не может наконец возненавидеть, – но эта злость вдруг стала ощущаться совсем иначе. Будто бы и не злость вовсе; будто бы она ею на самом деле и не была никогда; будто бы Лора трогала мягкий зефир кончиками пальцев или слизывала с них остатки фруктового сока – вот так ей было приятно, когда Франц ее держал. То, что она чувствовала тогда, очень сильно походило на…

Лора не успела понять, на что именно, потому что ровно в тот миг, когда она просто допустила эту мысль, кинжал в ее кармане неожиданно напомнил о себе. А может быть, она сама о нем вспомнила. Даже если ей мерещился его голос, то опасность, которой Лора могла – хотела – подвергнуть Франца, все равно была реальной. Потребовать вернуть ее домой, вновь ощериться, замкнуться, было спасением для них обоих. Глупый вампир! Он ведь даже не подозревал, насколько сильно тот кинжал жаждал его крови и каким он горячим стал, когда Лора почти позволила ее поцеловать.

Таким же горячим он вдруг стал и сейчас.

«Убей. Убей. Убей!»