Самайнтаун

Если бы не клематисы, скрутившее его нутро, а вместе с ним и волю, проросшие будто бы в костях и рук, и ног и оттого сделавшие его совсем недвижным, Джек бы заворочался и застонал от этих снов. Каждый из них, где являлась Роза, был мучением, но Джек, тем не менее, отчаянно за них хватался. За ее силуэт и образы, сменяющие друг друга, пока все они не осыпались песком и не исчезли. Джек очутился где‐то на границе между сном и явью, даже расслышал чьи‐то голоса, но вскоре понял, что темнота, окружающая его, опять сгущается. Окончательно выцвели те краски, которыми она являла ему события столетней давности, но вдруг проступили новые – какие‐то тусклые, приглушенные, будто свечу, горящую в окне, накрыли бумажным колпаком. За этими цветами в отличие от предыдущих ему пришлось ринуться наперегонки с тьмой, что то и дело пыталась их снова затушить, ибо воспоминания оказались настолько древними, что до последнего не хотели себя являть.

Это было то, что хранил в себе не Джек, но его голубое пламя, медленно разгорающееся с приближением дня Самайна и мало-помалу выжигающее внутри него цветы.

Это было то, что случилось с Джеком гораздо раньше Розы.

Это было еще на заре веков…

Голод – испокон веков страшная напасть, но тогда, когда в этой напасти могли быть виновны только боги, людям было еще страшнее. Не взошли посевы по весне, летняя жара испепелила ягоды и травы, и осень тоже ничего не принесла – лишь долгую ночь, которая предшествовала смертельным холодам. Мудрейшие из бриттов [28]

посовещались и решили: в гневе, очевидно, их боги, впали люди в немилость, а значит, выход лишь один – просить прощения. Иначе окончательно встанет года Колесо, и никто тогда уже с места не сможет его сдвинуть.

Чтобы Колесо хорошо вращалось, решили люди, нужны спицы. А спицей, решило племя, может стать только человек. Тогда о здравии и крепости жертвы никто не думал, наоборот, размышляли о болезни; о слабости, племя тяготящей, и о доброте да миловидном славном лике. Ибо по душе богам могла прийтись лишь такая же хорошая душа. А у Джекина или, если чуть короче, Джека душа была самой прекрасной, уж точно лучше, чем у тех, кто в угоду пламени костра грядущего Самайна его избрал. Избрали, кстати, и старейшины, и соседи, и сама его семья: родителям нужно было кормить еще одиннадцать детей, а Джек пускай и ел помалу, покуда сам был мал, но все‐таки же ел.

– Матушка, отец! Я загнал обратно стадо. Все овцы целы, ни разу даже волчий вой не услыхал!

Он запомнил только это и многолюдный шумный праздник в честь окончания первой половины года, на который, как всегда, стянулась со всех концов деревня. Стол, обычно ломившийся от яств, в тот год стоял почти пустым, зато костер был выше, чем соломенные крыши хижин вокруг пляшущего хоровода. Джека, всегда отсиживающегося в сторонке, в этот хоровод втянули через силу и также через силу толкнули в объятия огня. Он кричал и рвался, звал родителей на помощь, плакал, но огонь, один раз лизнув его рубаху, тут же стал лобзать лицо – жадный, ненасытный. Боги приняли подарок, жертву племени, разукрашенного бараньей кровью и поющего хором с Джеком, который кричал от боли. Под эти песнопения огонь Самайна сточил покров с его души, очистил и ее, и горечь об утраченной предавшей родне, оставив лишь блаженство и покой.

На рассвете первого ноября Джек вышел из потухшего костра с легким небьющимся сердцем и абсолютно ясной головой. Ветер поднял его куда‐то и унес, а затем опустил на землю вместе с пеплом, как осенний бронзовый листок, прямо посреди гулкого, темного залесья. Вязовые деревья, считающиеся проводниками между жизнью и смертью в его племени, поклонились ему одновременно и как живому, и как мертвому. Джек, растерянный, вежливо поклонился им в ответ.

«Тебя называли Джек, – подсказал ему, еще растерянному, этот самый лес. – Ты первый дар людей богам, посему ты первая спица Колеса – дух пира, чествующего наступление Самайна, в костре которого сгорела твоя плоть и была освящена, помилована и принята твоя душа. Отныне и навеки ты сам Самайн и есть».

Почему‐то Джек ничему тогда не удивлялся. Даже на острую черную косу, вдруг появившуюся за его спиной и вложенную лесом прямо ему в руки, он посмотрел как на самую обычную, естественную часть самого себя; так же, как смотрят на руку или ногу. Словно так было всегда. Словно он родился быть слугой, и теперь его просто призвали на отложенную службу. Прошлая жизнь, что была у него прежде, и люди, наполнявшие ее, перестали иметь всякое значение. Джек кивнул и обхватил пальцами крепкое древко, выточенное для него вязами из вязов.

«Ступай, Самайн, – сказал ему лес. – В прошлой жизни ты пас овец, а в этой будешь пасти людей. Твоя работа – собирать урожай».

– Мне косить их пшеничные поля? – не понял Джек, и лес терпеливо пояснил:

«Нет. Коси их души».