Самайнтаун

Под ногтями еще чернела сажа, под ресницами высыхали слезы, а на коже все еще потрескивал жар огня и сидел запах овечьей шерсти, когда он приступил к работе. Как ее выполнять и для чего, Джек не имел ни малейшего понятия, но новое тело – в разы легче, проворнее и быстрее его прошлого, хромого на левую ногу и болезненного от рождения, – оказалось исполнительным и послушным. Джек доверился ему, пошел по лей-линиям, чье неяркое сияние еще пробивалось из-под поверхности земли, как по тропе. Пусть Самайн уже минул, они еще мигали светом, будто перекачивали натекшую за ночь кровь. Чувство, подаренное ему огнем и лесом, – так, по крайней мере, Джек его назвал, – безошибочно им руководило, направляло туда, где рос тот самый урожай, который Джеку нужно было срезать.

Где душа, слишком туго привязанная к телу, не могла без его помощи обрести покой.

А таких душ оказалось непомерно много. Джек блуждал туда-сюда почти без передышки и раз за разом взмахивал своей косой. Люди, которых не нашли. Люди, утонувшие в реке или растерзанные волками и разнесенные на части. Люди, которые не умерли, а которых умертвили – еще хуже, если в спину или горло, или если они сделали это с собой сами. Тогда душа вообще не понимала, где она и что с ней, и нити, привязывающие ее к бездыханному телу, Джеку приходилось почти пилить, толстые, как металлические прутья. Люди, которых отказались хоронить или которые ушли, кого‐то не простив, тоже не могли самостоятельно обрести покой. Их души всегда стояли там, где упало тело, и, стоя, они ждали до тех пор, пока не придет Джек, не отделит их от бренной плоти и не позволит наконец уйти. Таким был его удел – сбор урожая, и таким был он – избранный Самайном душекос

.

На самом деле Джеку нравилась его работа. То, как светлеют лица мертвых от облегчения и подаренной свободы, заставляло испытывать облегчение и его. Правда, ненадолго. Ибо одинок был Джек, и это одиночество его томило. Сколько бы ни пытался он разболтать тех, кого освобождал, души, перепуганные, смятенные, обычно лишь мычали и качали головой. Живые же его пускай и видели, но не замечали. Смотрели, да куда‐то сквозь. Здоровались и вскоре забывали. Быть может, по воле древних чар, а может, просто потому, что Джек сам не мог задерживаться долго в одном месте: приходя, тут же уходил, как только в поселении, деревне или городе не оставалось неупокоившихся душ и нитей, связывающих их.

– Тише, тише! Что с тобой случилось?

Пускай они ему почти не отвечали, Джек обязан был спросить и попробовать утешить. Душа девочки-ребенка, еще даже не подобравшейся хотя бы к двенадцати годам, плакала в лесу таком же темном, как его родной. Белесая, полупрозрачная, точно ситцевое платье, что трепал ветер на ее посиневшем и окоченевшем за ночь трупе. Каштановые волосы почившей плоти переплелись с травой, согнутые в коленях ноги уже облюбовали змеи. Дух сидел к нему спиной, не пытаясь прикоснуться или влезть обратно, как вечно норовили сделать другие, путая смерть и сон, принимая свою плоть за платье, которое можно надеть повторно. Эта девочка будто уже и без Джека понимала, что с ней случилось, – и, какое облегчение, то действительно было так!

– Папа отвел меня сюда и бросил, – сказала девочка, и Джек даже вздрогнул с непривычки, что кто‐то и вправду ему ответил, да не лихорадочным бредом или просьбами обернуть все вспять, а связно, вдумчиво и честно. Душа перед ним стояла белоснежная, потому что детская, не успевшая запачкаться во взрослении и его ошибках. «Быть может, все дело в этом?» – подумал Джек и с любопытством присел рядышком на корточки. – Мама умерла в прошлом году, отец женился снова, и я стала им с мачехой обоим в тягость, когда та понесла. Я пошла на юг, как торговец из Галатии меня учил, питалась мхом, ягодами с грибами, но после одного из них мне вдруг так захотелось спать… Кажется, я умерла.

Джек наклонился ближе к ее душе, так, чтобы заслонить своей спиной свернувшийся клубочком труп в бурьяне, на котором – теперь‐то он понял, что это такое, – до сих пор проступали синяки от пряжки отцовского ремня. Сочувственное «Ох» и гневное «Ах, люди!» поднялось вверх по его горлу, но Джек прикусил себе язык. Не охать и не хмуриться, не жалеть и не скорбеть – таких правил стал придерживаться Джек, когда еще на пятой душе понял, что мертвым ничего из этого не нужно.

Им нужно лишь снова почувствовать себя немножечко живыми.

– Как тебя зовут? – спросил Джек, сощурил весело глаза и улыбнулся, отодвинув за спину косу и спрятав ее в тень. Девочка то и дело поглядывала на матовое лезвие и вздрагивала, стоило косе чуть накрениться и стать к ней ближе хоть на дюйм. Она боялась. А Джек не режет нити тех, кто все еще напуган. Первая смерть и так всегда ужасна, зачем делать такой вторую?

– Барбара, – ответил дух ребенка.

– Рад знакомству, Барбара! А я Джек. Ты когда‐нибудь слышала про духов пира?