Самайнтаун

Улыбка Ламмаса дрогнула, и в этой дрожи, опустившей уголки его рта вниз, Джеку померещилась печаль. Их история, как сияющий витраж, который он сам же когда‐то разбил, медленно склеивались воедино, но трещины на ней все еще были слишком глубоки. От того, как упорно Джек пытался отшлифовать их пальцами, понять все до конца, тыква его гудела, пускай и была пуста. Джек потер ее по бокам от глаз, где предполагались виски, и вздохнул поглубже, смиряясь с тем, что сначала ему, как обычно, придется Ламмасу уступить. Ответить на его вопросы, чтобы он тоже хоть что‐то выложил.

– Поговаривают, будто в день Самайна всегда умирает чуть больше людей, чем в любой другой, – снова начал Ламмас таким тоном, будто рассказывал Джеку сказку. – Это правда. Знаешь, почему?

– Из-за меня, – прошептал Джек. – Ибо Самайн – Великая Жатва. Истинный сбор урожая.

– И что это значит?

– То, что я не контролирую себя. Забираю души всех без разбора, насильно их на ту сторону переправляю. Убиваю.

– Молодец, Джек! – хлопнул Ламмас в ладоши. – И для чего же нужна Первая свеча в твоих руках?

– В ней сила моя заточена. И воспоминания… Были. Я сам их вам отдал вместе с головой. Вот почему тушить свечу не должен был. Завет Имболка помнил, а его цель – забыл. – Джек сжал пальцами завитой ствол, чувствуя мягкие, податливые кости, действительно похожие на воск, и холод, от которого его руки покрывались гусиной кожей. Даже поднявшийся осенний ветер, гонящий красно-желтые листья по площади, не был настолько ледяным, как это бирюзовое пламя, которое словно становилось все меньше и тусклее с каждым его словом. – Вот почему ты хотел свечу добыть, но не так уж ради этого старался: тебе все это время не она была нужна, а я. Не удивлюсь, если ты и так всегда знал, где она находится. В конце концов, ты ведь мой брат.

Ламмас ухмыльнулся, будто Джек сделал ему комплимент, и пожал плечами, ненавязчиво его теорию подтверждая. Тем самым он дал Джеку понять: теперь наконец‐то его черед спрашивать.

– Почему ты просто мне все не рассказал? – Джек тряхнул тыквой, сбрасывая с нее капли заморосившего дождя, потекшие по тыквенным прорезям, как слезы. – Я ведь и так хотел все вспомнить! Почему не пришел? Почему не сказал сразу, кто ты такой и кто я?

– Вспомнить и хотеть вновь стать собой – не одно и то же. А ты должен был именно хотеть.

– Что это значит?

– Братец Имболк был умен, пожалуй, даже слишком, – произнес Ламмас, и Джек непонимающе склонил тыкву на плечо. – Может быть, я и придумал тот ритуал, что избавил тебя от бремени духа пира и Великой Жатвы, но вот претворил его в жизнь именно Имболк. Он, воплощение перехода от мертвого месяца зимы к лету, был мастером в отливании свечей что при жизни, что потом, когда эти свечи стали его символом, как у меня – куклы. – Ламмас потянул на себя соломенную плетенку с лоскутами разноцветной юбки, пристегнутую к его кожаному ремню под новым черным пальто, и погладил большим пальцем ее разукрашенное лицо, оставляя на том разводы. – Свечу Имболка – Первую свечу

– мог лишь ты сам затушить или мы все вместе, всемером. Но к тому моменту, как я нашел тебя, никого, кроме нас двоих, уже не осталось. А все, что я пытался рассказать тебе в одиночку, ты забывал мгновенно. И меня самого тоже. Вел себя так, будто ничего не слышал. Ты ведь как‐то раз спросил, почему я приехал в Самайнтаун не на пике своей силы, еще в августе… Но, Джек… Кто тебе это сказал? Кто сказал, что я не торчу в этом проклятом городишке с самого лета, а может, и с весны, пытаясь заставить тебя вспомнить и так, и эдак?

Джек опешил. А ведь действительно, кто? Почему он вообще так решил? Только потому, что Ламмас о себе до первого октября убийствами и цветением никак не заявлял? Сколько же он находился в Самайнтауне на самом деле?

– Так ты поэтому Самайнтаун разрушал? – спросил Джек совсем хрипло, казалось, даже тише, чем шелестел бьющийся об асфальт дождь и белые балахоны медиумов с такими же белыми простынями трупов, слонявшихся туда-сюда за спинами обездвиженных людей. – Поэтому друзей моих изводил и близких? Заставил одного из них меня предать, а второй в голову втемяшил мысль о совершенстве, превратил ее в чудовище, чтобы затем она погибла на моих глазах?

– Прости, – только и сказал Ламмас, будто этого правда могло хватить. – Мне нужно было, чтобы ты захотел снова быть собой, а ничего не подталкивает нас к истинным себе так, как это делают ярость и страдания.

– Но я ведь от плодоносной ветви все вспомнил, а не от ярости или страдания! Ты сгубил людские жизни зря!