Самайнтаун

– Нет, не зря, – возразил Ламмас. – То не плодоносная ветвь тебе воспоминания вернула, а желание излечиться от нее, чтобы спасти свою семью и город. Ты ведь, Джек, ничуть не изменился за эти годы. Даже когда хочешь проиграть, все равно выигрываешь, – Ламмас сунул в карманы пальто руки, повел шеей, будто она у него замлела, и оглянулся на трещавший, словно шепчущий, костер, проверяя, закончили ли его слуги устанавливать там нечто непонятное. Однако Джека, едва не давящего Первую свечу в пальцах, это больше не интересовало. – Прошу, не серчай на меня, братец. Все прошло бы проще и быстрее, не зажги ты от Первой свечи другие. Они здорово укрепили чары. – Ламмас не без раздражения оглянулся на одну из мелких круглых тыкв, стоящих под плакатом «Самайнтаун» на чугунном ограждении. Из ее прорезей, изображавших такую же рожицу, как у Джека, только грустную, лился голубой искристый свет – точь-в‐точь как тот, что мерцал в его трясущейся руке.

– Это Роза, – сказал он почти благоговейно. – Это она предложила. Мол, так на праздники Колеса со священным костром делают – разносят его пламя по соседним очагам, чтобы оно горело долго и всю деревню защитило…

– Ах, Роза. – Ламмас моргнул каждым черным глазом по очереди, как рептилия, и этот жест показался Джеку недобрым. – Наслышан. Статую ее видел. Красивая. Значит, все наши усилия и вправду стоили того, раз ты счастлив был…

– Был, – кивнул Джек, но сейчас то счастье едва ему вспоминалось. Оно казалось слишком далеким и неуловимым, как сновидение. Тонуло в трясине и тяжести в груди, с которой Джек спросил не в первый раз: – Где наши братья, Ламмас? Где Имболк, Остара, Лита и другие?

– Там же, где жертвоприношения, – небрежно ответил тот с улыбкой, которая сейчас смотрелась неуместнее, чем когда‐либо. – Их больше нет.

Джек надолго замолчал. Ламмас позволил ему это – позволил просто стоять там и давиться услышанным несколько минут, пока Джек наконец не понял: то, что он чувствует, совсем не шок.

Это уже тупое, как заржавевший нож, и беззвучное отчаяние

.

– Мы появились благодаря жертвам – и существовали только за счет жертв, – продолжил Ламмас, обождав. – Нет больше праздников Колеса – нет нас самих. Ты хоть раз слышал, чтобы в мире их до сих пор праздновали? Даже в Самайнтауне то День города, а не Самайн, хотя ты, тем не менее, и остаешься жив… Ибо город в тебя верит. Город – это и есть ты. А вот у нас ничего не осталось, даже друг друга.

– Им было больно? – сам не зная почему, спросил Джек в первую очередь. Наверное, потому что от одной лишь мысли, что малыш Лита мог корчиться от боли и рыдать, забившись в стог сена, как тогда, в первый свой день, Джеку и самому переставало хотеться жить.

Но, к его облегчению, Ламмас сказал:

– Нет. Это было быстро. Быстрее, чем кто‐либо из них успел что‐либо предпринять. Мы уходили друг за другом почти в том же порядке, в каком пришли… Тогда‐то твоя Барбара от нас и сбежала, кажется, – или незадолго до того. Будто мы власть и над ней, и миром потеряли. Видел, что случилось с Доротеей? Вот с нами было точно такое же.

– Как же тогда ты выжил? – спросил Джек, стиснув пальцы на древке косы.

Он даже не заметил, как Барбара, будто откликнувшись на имя, появилась под его рукой, обрела твердую форму из зыбкой тени, позволяя Джеку опереться на нее – и в прямом, и переносном смысле. В то же время она сама подрагивала, как ребенок, который слушал страшные истории перед сном и потому льнул к взрослому. А история, которую рассказывал им обоим Ламмас прямо сейчас, и впрямь была кошмарной. Произошедшее с Доротеей все еще не отпускало Джека и не отпустит еще долго; то, как она разваливалась на части, как рвалась на ней кожа, словно бумажная обертка… Ее смерть была ужасна. Неужто то же самое постигло каждого члена их семьи? Постигнет ли это однажды Джека?

Он поднес руку к своему тыквенному лицу, мрачно ее осматривая: длинные, тонкие пальцы в вековых мозолях от древка с короткими овальными ногтями, линии на ладонях, как карандашные штрихи. На них, говорили оракулы, начертана судьба. У Джека в таком случае, наверное, должно было быть много-много линий, перечеркивающих друг друга. Или же не быть их вовсе.

– Моя голова, – произнес Джек. – Ты ее поэтому надел?

Ламмас ответил не словами, а движением пальцев, обтянутых велюром, которые запустил себе под водолазку, чтобы задрать ту до самой шеи. Швы. Джек уже устал их всюду лицезреть, но был вынужден вглядеться: они испещряли все тело Ламмаса, тоже сшитое из чужих частей, будто собранное из кровожадных паззлов. И под горлом, где он действительно приделал себе чужую голову, и гораздо ниже. Следом Ламмас стянул и ту самую перчатку, бросил ее на землю, подцепив ту кончиками своих настоящих пальцев. Лишь левая рука по локоть принадлежала Ламмасу на самом деле, в то время как вторая, чужая, у кого‐то отнятая, уже почти сгнила.

Эта левая рука, в принципе, и была единственным, что вообще от него осталось.

– Ах, – вздохнул Джек. – Теперь мне ясно.