Самайнтаун

Глядя на ее точеный профиль в солнечном свете, зернистом и шафрановом, каким оно бывает только в октябре, Франц почувствовал, как к нему возвращается покой. Странное и изматывающее чувство, которое Франц испытывал всю ночь до этого, тоже напоминало вампирский голод, но другой природы. Недолгий разговор в машине немного утолил его. И хотя что‐то все еще ворочалось внутри тревожно – особенно при взгляде на ее лодыжки, право расспрашивать о которых Франц явно еще не отвоевал назад, – он уже чувствовал себя довольным. Он не только не угробил ее, но и даже извинился, преступил остатки гордости, которые Лора еще не успела раздавить. Каков же молодец!

Франц сделал радио погромче, весело качая головой. Печку пришлось выключить – на улице сегодня резко потеплело.

– Не жди меня, – сказала Лора, когда Франц припарковался у дверей с неоновыми балками, пульсирующих днем тусклым розовым свечением.

Франц вылез из машины, помог вылезти из нее Лоре, а затем рефлекторно увязался следом за ее покатившейся коляской.

– Ага, еще чего! Чтобы Джек башку мне оторвал, и мы с ним оба с тыквами ходили?! Я уже оставил тебя раз! Неужели так понравилось?

– Это финальная репетиция перед Призрачным базаром, а финальные репетиции могут длиться по пять часов. Я долго играть буду, – бросила ему Лора через плечо. – Хочешь, поезжай пока по своим суицидально-вампирским делам, а потом вернешься. Только возьми мобильный. – И она вслепую перекинула ему телефон с мигающими кнопками и ленточным шнурком. Франц так редко получал его в распоряжение, что едва не выронил и покрутил перед лицом, не зная, что и куда нужно нажимать. – Позвоню тебе из вон той будки возле бара, когда можно будет забирать.

Он не успел придумать, что ей возразить, и решить, есть ли вообще для этого причины. В конце концов, он все равно хотел разыскать Кармиллу и проверить, не померещилась ли она ему тогда, так что дел было невпроворот. Кто‐то, выходя из бара нетрезвой шатающейся походкой, учтиво придержал для Лоры дверь, и она без лишней болтовни вкатилась в «Жажду». Белокурая макушка, кудрявая и пышная, как мочалка, замелькала в панорамных окнах, где‐то между круглыми столами и сценой, с которой всю улицу уже сотрясал бодрый инди-рок. Звучанию не доставало только барабанов.

– Опять командует, икра рыбья, – буркнул Франц, пряча сотовый в карман и прислоняясь спиной к капоту машины. – Будто и не случилось ничего. Даже не злится на меня… Как необычно. Это точно Лора?

* * *

– Лора!

В отличие от бесчувственных и немых ног, замотанных бинтами почти до колен, руки Лора контролировала прекрасно. Пожалуй, даже лучше, чем любую другую часть тела. Тем не менее она их тоже не щадила. За ночь пальцы налились, распухли. Нежная, отвыкшая от усердной работы кожа покрылась мозолями, и несколько из них лопнули под пластырями, когда Лора заняла свое место за установкой на сцене и взяла барабанные палочки вновь. Между фалангами потекли липкая лимфа и багряно-оранжевая, смешанная с нею кровь. Она закапала на барабаны, и, казалось, от этого музыка Лоры зазвучала еще громче, еще отчаяннее, словно установка одобрила кровавую жертву. Руки Лоры двигались отдельно от остального тела, и в тот момент она не смогла бы остановить их, даже если бы захотела; даже если бы кто‐то из группы подошел и столкнул ее со сцены.

Когда Джек впервые предложил ей попробовать барабаны и вкатил в комнату чью‐то изношенную установку, отданную в дар за его заслуги, Лорелея рассмеялась.

«Ты серьезно? – спросила она, – Ты в курсе, что тут есть ножные педали? Без них не сыграешь часть композиций».

И хотя Лора действительно не могла использовать кардан, а потому лишилась баса, теперь она признала: Джек был очень проницателен. Ибо Лора создана для музыки буйной, неистовой, грохочущей. Только благодаря барабанам она до сих пор и не сошла с ума.

На них она играет свою ярость.

– Лора, ты вообще слышишь музыку?! Ты здесь не одна играешь, Лора!

Парафин и воск, которыми она смазала барабанные палочки перед выходом на сцену, не помог: на ладонях взбухло еще больше волдырей. К сочащейся из них крови примешался пот. Волосы облепили лицо, мокрые щеки горели. Дыхание сбилось, словно Лора пробежалась впервые за тридцать лет. Голова опустела, сотая репетиция за сутки вытравила из нее все дурные мысли. Страх кислотой вылился на тарелки, малые и большие дэмы, и Лора прикрыла глаза, наконец‐то чувствуя облегчение. Оно, пьянящее и теплое, как выпитое молоко с медом, заставило ее запеть.