Самоубийство как культурный институт

Деятели печати испытывали смешанные чувства относительно огласки, которой они предавали «драмы интимной жизни» своих собратьев. Публицист из радикального журнала «Дело» Б. Онгирский, предложив читателю обзор газетных сообщений о деле Сувориной в научной статье «Статистические итоги самоубийства», сетовал, что «Санкт-Петербургские ведомости» «забили тревогу на весь либеральный околоток», вместо того чтобы облегчить горе своего товарища «в семейном кругу»[286]. Газета-сплетница «Новости» во второй публикации на эту тему снабдила отчет о скандальных подробностях дела следующей оговоркой: «Описывая во вчерашнем нумере кровавую драму в Бель-вю, мы признали необходимым, из совершенно понятного чувства деликатности и уважения к чести семейства г. Суворина, умолчать об одном важном факте <…> Факт этот заключается в том, что, как сказал нам владелец гостиницы Бель-вю, г. Ломач, в нумере, который был занят г. Комаровым, в момент убийства все было в совершенном порядке и постели не тронуты»

[287]. Идейная «Неделя» сообщила как скандальный факт то, что эта деталь была предана гласности: «Одна газета дошла даже до того, что добровольно взяла на себя роль судебного следователя и с торжеством объявила публике, что, по наведенным ею справкам, в номере гостиницы, где случилось происшествие, все оказалось в порядке и постель несмятою!»[288]

. Все сообщения о деле в Бель-Вю предлагались под знаком социальной значимости описываемых событий. Даже «Новости» заключили красочное описание окровавленного тела женщины социологическим выводом, сформулированным в метафорических (медицинских) терминах: «Частое повторение подобных фактов указывает отчасти на ненормальное состояние развитой части нашего общества, а причины такого состояния кроются, по нашему мнению, в тех переменах, которые испытало наше общество в течение последнего десятилетия»[289]. «Частое повторение» превращало убийство и самоубийство в социальное явление, а прикрепленность к моменту предполагала историческую обусловленность. Публицисты из серьезных изданий в обзорах текущих событий за неделю или месяц волей-неволей переходили от индивидуального к повторяющемуся или коллективному, что, казалось, оправдывало оглашение частного и интимного. Для «Недели» это означало переход от «личностей» (а интерес к «личностям» был продуктом «нашей доморощенной гласности») к «общему смыслу этих явлений»

[290]. Для публициста из «Дела» смерти, о которых сообщала общественная хроника, составляли цепь явлений, от «романтической смерти Сувориной, убитой Комаровым в отеле Бель-Вю, и до прозаической смерти одной бедной крестьянки, повесившейся на городском фонаре у Мытнинского двора»[291]

. В этом качестве дело Сувориной становилось правомерным предметом общественного внимания. «Неделя» отнесла две смерти в отеле Бель-Вю за счет «эпидемии» насилия, утверждая, что «едва ли можно сомневаться, что [такие эпидемии] подчиняются известным законам, с такой же роковой, неуклонной правильностью, как и явления физического мира»[292].

В этом контексте газета выступала в роли деятеля науки — исследователя причинности.

Годом позже в своем фельетоне в «Санкт-Петербургских ведомостях» сам Суворин упомянул случай в Бель-Вю наряду с тремя подобными фактами, случившимися в течение года (убийство женщины, отвергнувшей любовные притязания), как характерное социальное явление, предложив и его историческую интерпретацию. Он сравнил таких современных молодых людей, как Комаров, с крепостниками недавно ушедшего времени и, обращаясь к читателям как к присяжным заседателям, призвал их вынести суровый приговор: «Но разве эти убийцы из современной молодежи, распоряжающиеся чужой жизнью, как своею собственностью, лучше таких помещиков доброго старого времени, преданных вами проклятию?»[293] Очевидно, что фельетонист вынес далеко идущие социальные выводы из своей личной драмы.