Самвэл

— О государь, Божий мир велик, и милость Божия безгранична! Не хочешь возвращаться в Армению — мало ли безопасных мест на свете!

Узник поднялся с места и поднял Драстамата.

— Нет, никогда не допущу я, чтобы меня заклеймили позорным словом беглец. Да и куда бежать? В Византию? По мне, персидская тюрьма куда терпимее, чем византийские чертоги, насквозь пропитанные лицемерием. А если я останусь здесь, это порадует моих нахараров, зато наполнит сердце моего народа жаждой праведной мести. Мой народ любит меня. Он будет помнить, что его царь ввергнут в узилище, и изольет свой гнев на бесчестного Шапуха, который это сделал. В нынешних обстоятельствах это поможет освобождению моей страны.

Только бы была свободна страна армянская — мне будет легче терпеть страдания в моей темнице.

— Но твое освобождение было бы такой радостью для твоего скорбящего народа...

— Послушай, Драстамат, от избытка любви ко мне ты рассуждаешь, как ребенок. Да разве персы так наивны... Если бы сам дьявол захотел поучиться какой-нибудь новой хитрости, он обратился бы к ним! Ты должен понимать: конечно, тебе даровали указ, а с ним и неограниченное право улучшить жизнь твоего государя и создать для него в тюрьме подобающие царской особе условия. Но ведь и начальник крепости тоже получил или, без сомнения, вот-вот получит царский указ. Надзор за мною усилят и меры предосторожности тоже. Ты сможешь сделать ровно столько, сколько тебе позволят: мне улучшат пищу, одежду, переведут в более пристойное жилище. Только и всего. Как же ты сможешь освободить меня? Подкупить начальника тюрьмы и всю стражу невозможно. Тебе придется сидеть здесь и ждать чуда. А между тем, как я тебе только что объяснил, твое пребывание здесь бесполезно, куда больше ты нужен в Тизбоне.

Главный евнух слушал его в глубоком унынии. Узник продолжал:

— Мне даже тяжко, Драстамат, принять те поблажки, которые будут мне дарованы. Мне было бы легче остаться в нынешнем своем положении, но не принимать ни малейшей милости от низкого Шапуха: принимая его милости, я умаляю низость его преступления. Но чтобы все видели, что у тебя не было иных целей для приезда сюда, я вынужден согласиться.

Так говорил удрученный горем царь, так изливал он скорбь своей души, пока сквозь узкое оконце в темницу не заглянули первые лучи восходящего солнца. Он посмотрел на них и сказал своему верному слуге:

— Плохи дела, Драстамат... очень плохи... Царь здесь, на востоке... патриарх там, на западе... Страна осталась без вождей! Но есть Бог, всевидящий и всемогущий, на него возлагаю я все свои упования.

ПУТИ РАСХОДЯТСЯ

I РШТУНИК

Прошла неделя с тех пор, как два сына двух братьев выехали из замка Вогакан. Один был Самвел Мамиконян, другой — Мушег Мамиконян.

Дальше их пути разошлись.

Самвел со своим отрядом двинулся вдоль юго-восточного берега озера Ван, а Мушег отправился вдоль западного берега того же озера. Путь обоих братьев лежал сквозь опасности и ужасы. Страна была охвачена волнением, очень похожим на безумие. Страшно, когда в бешеную ярость приходит народ: в неистовстве он напоминает разъяренного медведя, который с пеною у рта, с мутной пеленою на глазах топчет прежде всего собственных своих детей...

Какой-то неясный слух, словно злой ветер, облетел армянскую землю. Он был тих и невнятен, каждый понимал его по-своему и истолковывал тоже по-своему. Но чем непонятнее он был, тем больше волновал и возмущал. Брат поднимал руку на брата, ибо они не понимали друг друга. Страну захлестывала стихия неведения — смутного, мрачного неведения и беспокойства.

В устах народа родилось слово отступник. Кто стал отступником, а кто нет — этого никто не знал. Но подозревав-мых побивали камнями. Слуги угрюмо косились на своих господ, господа не доверяли своим слугам.

Кое-где зашевелилось затаившееся язычество, которое, спасаясь от преследований христианства, ушло было под землю. Старые боги готовы были начать борьбу с новой религией.

Всякое сообщение между городами и весями почти полностью прекратилось: ездить стало невозможно. Поселяне, у которых не было оружия, покидали свои жилища, уходили горы и с неприступных высей обрушивали на дороги — на прохожих и проезжих — каменные лавины. Каменная река низвергалась вниз и погребала под собою целые караваны. На кого именно горцы обрушивали эти камни, они не знали и сами: все чужие для них были отступники.

Кое -где бродили вооруженные банды.

Мужчины уходили воевать, а женщины с дубинами в руках стояли на порогах своих опустевших жилищ и никому не позволяли подходить близко к этим хижинам, где прежде каждый путник мог найти надежный приют.