Самвэл

— Потом, государь, Шапух обратился ко мне и сказал: «О Драстамат! Тебе я обязан жизнью, ты спас меня от позорного плена. Проси же любую награду: славу, почести, власть, богатство. Клянусь священной памятью своих предков: что бы ты ни попросил — получишь». Но я не попросил ни богатства, ни славы, государь. Я попросил, чтобы мне дали право попасть в крепость Ануш и повидать моего государя.

— И тебе позволили?

— Да, государь. Шапух и думать не мог, что я попрошу об этом. Когда я высказал свое желание, он сделал жест, выражающий высшую досаду, и, сожалея о своей клятве, сказал: «Невозможного ты просишь, Драстамат. Законы Персии запрещают не только посещать узников крепости Ануш, но даже упоминать о них. Проси чего-нибудь другого. Мои сокровищницы полны золота и каменьев, сонмы народов и племен покорны моей власти. Проси любую из покоренных стран — ты ее получишь». Я и второй раз попросил того же. Он дал клятву при всех и не мог не исполнить ее.

По мрачному лицу узника скользнула горькая усмешка.

— Давно ли он стал держать свои клятвы? Мне он тоже клялся... тоже многое обещал... и в конце концов обманул. Царским перстнем оттиснул он на соли царский знак вепря и прислал мне, а это — самая священная клятва по законам персидских царей. Пригласил меня к себе, чтобы заключить договор о мире и сердечной дружбе и с миром отправить обратно в мою страну. А вместо этого — вот куда отправил!

Голос его пресекся от волнения. После минутного молчания царь заговорил снова.

— Честь и слава твоей самоотверженной преданности, Драстамат! Ты всегда хранил верность своему царю, и твое теперешнее деяние достойно венчает в моих глазах все те жертвы, которыми ты так много раз подтверждал величие своей души. Хвала и благодарение Всевышнему! Теперь только я поверил, что он не совсем еще отвернулся от меня. Я жаждал увидеть человека из моей страны — и Бог послал мне его!

Драстамату доставили глубокое удовлетворение слова его государя. Он сказал далее, что прибыл в крепость с указом персидского царя, который дает ему право поместить своего государя в условия, подобающие особе царского рода, всячески облегчить его положение и всячески утешить в его горестях.

— Слишком ничтожно было бы такое утешение, Драста-мат, — невесело отозвался царь Аршак. — Мне теперь все равно, спать ли на охапке соломы или на мягчайшем ложе. И не менее безразлично, пью я воду из этого черепка или из золотой чаши. Не лишения, не тяготы тюремной жизни терзают меня. Меня терзает только одно: я здесь, а моя осиротевшая страна стала добычей жестоких врагов...

Последние слова царя так взволновали Драстамата, что он не мог произнести ни слова. Узник продолжал:

— Отчего ты молчишь, Драстамат? Говори же! Какие вести из Армении? Что замыслил Шапух? Что думают наши нахарары? Хоть ты и из Тизбона, но, уж конечно, многое слышал и многое знаешь.

Драстамат и вправду многое слышал и многое знал. Но мог ли он рассказать все это царю? Он решил выждать, чтобы царь спрашивал сам.

— Кто встал во главе моих войск?

— Мушег Мамиконян, государь.

Что-то, похожее на радость, блеснуло на угрюмом лице узника. Он обернулся к неподвижной фигуре на каменной пьедестале.

— Слышишь ли, о князь Мамиконян? Твой сын — теперь спарапет моего войска! Я уверен, что доблестный сын доблестного отца не уронит чести своего преданного родине рода. Я помню его еще совсем отроком, когда он только начал ездить верхом; видел несколько раз на ристаниях, видел и в боях, когда он стал уже юношей. С самого нежного возраста звезда отваги сияла на его челе. Он был горд, как и его отец, и самолюбив. Однажды я сказал ему: «Вот назначу тебя смотрителем дворцового птичника». Он оскорбился до слез! Тогда ему было лет двенадцать, не больше.

Отец, казалось, слышал похвалы сыну, и его мрачное, полное угрозы лицо словно говорило: «Месть за отца вдохновит Мушега; не будь он сыном своего отца, если не набьет травой чучела сотен персидских полководцев и не отправит в подарок подлому Шапуху».

Узник продолжал расспросы.

— А где царица?

— Укрепилась в крепости Артагерс, государь. У нее двенадцать тысяч отборных воинов.

— А мой сын?

— Все еще в Византии, государь, у императора.

— Отчего же нахарары не зовут его в Армению? Почему держат его там?

— Хотят сначала обезопасить страну от персидского нашествия, государь, а потом уж он прибудет и в полной безопасности вступит на отцовский престол.

Царь горько покачал головой, и звон кандалов выразил, казалось, гнев его души.

— Ты щадишь меня, Драстамат! — воскликнул он грозно. — Ты слишком мягко говоришь о бедствиях моей страны. Говори все как есть, я выслушаю хладнокровно, как бы горек не был твой рассказ. Моего сына держат в Византии, у императора, ибо боятся привезти его в родную страну, чтобы он не попал в руки Шапуха и не очутился там же, где отец — в этой крепости. Разве не в этом дело? Думаю, что да.

— Да, государь.

— А где Нерсес?

— Тоже в Византии, государь.