Санкт-Петербургская быль

Картуз слетел с головы Боголюбова. И тотчас гневный, негодующий крик вырвался из всех окон. Град проклятий обрушился на Трепова:

– Палач! Мерзавец Трепов!

– За что человека ударил? Подлец!

Градоначальнику кричали даже «Вон отсюда!». Многие улюлюкали, свистели. Шум нарастал, сотни голосов заходились в истошном крике, а к нему присоединился и сильный грохот, словно рушилась тюрьма. Это в камерах узники стучали всеми предметами, какие были под рукой, и все, что можно было просунуть сквозь железные решетки окон – жестяные кружки, книги, обломки разбитых табуреток, – все летело сверху во двор.

Вот свидетельство другого очевидца:

«Трепов, потрясая кулаками, что-то кричал в ответ, но что, за грохотом и криками нельзя было расслышать. Затем Трепов ушел, быстро увели со двора заключенных, бывших на прогулке (а с ними и Боголюбова), и минуты через три среди двора появился Курнеев. Он замахал нам руками, чтобы мы помолчали и дали ему что-то сказать.

– Ну что вы наделали! Из-за вас теперь Боголюбова приказано высечь! – крикнул Курнеев среди воцарившейся тишины».

Майор и сам был взволнован. Ведь то, что происходило, означало бунт, а он этого не ожидал и растерялся.

На что он рассчитывал, сообщая населению тюрьмы о приказе градоначальника, трудно сказать. Скорее всего, надеялся постращать узников. Но своим сообщением еще больше озлобил их.

– Что? Что он сказал? – послышался среди еще мертвой тишины чей-то голос из окна.

Ему ответил другой узник:

– Пороть будут… Боголюбова… Господи!..

Поняли люди наконец, что взрослого человека, студента, революционера, ни за что ни про что собираются выпороть, и тут тюрьма совсем обезумела. Страшный многоголосый вопль и стон потряс все камеры сверху донизу, все шесть этажей перенаселенной «предварилки». К возгласам боли, злобы, негодования и ярости снова присоединился остервенелый грохот – вся тюрьма содрогалась.

– За что? За что хотят обесчестить человека? За то, что он свободы хочет? Родному народу все лучшее отдает?

– Позо-о-ор насильникам! – прорывались голоса сквозь общий крик. – Долой режим насилия и кнута!

«Началось уже нечто совсем невообразимое, – рассказывает очевидец-узник. – Помню, я схватил тяжелую оконную раму и – откуда только взялась сила – принялся дубасить ею в железную дверь. Просто нужно было дать какой-нибудь выход бешенству… Если бы не было этой рамы и я не смог бы оторвать от стены железную кровать или стол, я бы, вероятно, сам стал биться об пол и стены. То же самое происходило в других камерах».

Но это был только пролог к тому, что произошло затем.

Не зная еще толком, что происходит на мужской половине тюремного двора, узницы женской половины переполошились, заголосили и тоже начали стучать в двери камер и окна. За криком, стуком и плачем последовали истерики.

«Против наших окон, – рассказывает одна из узниц, – на проходном дворе было два сарая. Вдруг двери сараев открыли, тюремщики стали вытаскивать оттуда огромные вязанки розог и делать из них небольшие пучки. Стало ясно, что готовится что-то тяжелое…»

– Ах ты, мать моя! – только и повторял Курнеев, мечась по галереям тюрьмы. Что он ни делал, получалось все хуже.

Порку Боголюбова он хотел сначала устроить во дворе, чтобы все видели. Но то, что творилось в камерах, напугало майора, и он передумал.

– Нет, давайте в коридор его, – велел Курнеев экзекуторам и сам выбрал место на галерее второго этажа. Отсюда свист розог и стоны были бы слышны всем.

А когда розги засвистели, никто не услышал стона. Ни единого звука не издал Боголюбов. И долго потом Курнеев не мог забыть его глаз…

5

В тот день не один Боголюбов пострадал: многие были избиты в «предварилке», избиты страшно, до потери сознания. Тюремщики врывались в камеры, где не прекращалось буйство узников, и колотили направо и налево кулаками, прикладами ружей, иных утащили в темные карцеры…