Санкт-Петербургская быль

С азартом молодости тут пересматривались заново многие духовные ценности, накопленные человечеством. И среди всеобщего шума, смеха, то обидчивых, то торжествующих возгласов устаревшие воззрения отвергались, новые принимались с жарким восторгом, под крики ура.

Одни тут верили в бунтарский социализм Бакунина, другие поклонялись таким вождям народничества, как Лавров и Ткачев. Имена Герцена и Огарева почитались как святыни. О Чернышевском, Добролюбове и Писареве говорили, как о великих учителях человечества. Достоевского ругали за его роман «Бесы», а Тургенева, наоборот, ставили высоко. И редко кто вспоминал имя Некрасова без слез.

Кто тут в коммуне хозяин, а кто гость, трудно было разобрать. Обстановка убогая, стульев почти нет, но никто не обращает на это внимания. Сидят на подоконниках, кроватях, тумбочках, а то и на столе. Много бородатых мужчин, и выглядят они старше своих лет. Дамы в черных платьях с кружевными воротничками, а прически строгие, без витиеватости, – косы вокруг головы, косы на затылке, много и стриженых.

Было часов семь раннего зимнего вечера, когда здесь появились Вера и Маша. Неразлучные подруги. Обе худенькие, всегда тихие с виду, и обе, как знали лишь немногие, очень отчаянные. Впрочем, после похорон Некрасова о мужестве этих девушек заговорили. В коммуне знали о бегстве Курнеева с кладбища.

Получасом позже пришел и Фроленко.

– A-а! Вы здесь! – приветствовал он девушек. – Ну как вам показался приговор?

Выглядели девушки необычно возбужденными, в глаза южанину почему-то старались не смотреть. Поговорили о приговоре, и Вера со странным блеском в глазах произнесла:

– Ничего… Отольются кошке мышкины слезы.

Вера простудилась на похоронах Некрасова, недели две проболела и еще до сих пор кашляла. Жила она, как и Маша, на полулегальном положении и постоянного пристанища почти не имела.

Здесь, в Петербурге, у нее жила старушка мать, и Вера частенько навещала ее, но из предосторожности ночевать не оставалась.

В самые последние дни Вера приискала себе квартирку на заднем дворе убогого дома на Петербургской стороне.

Маша тоже перебивалась кое-как, ночевала где придется, то у Малиновской, то у Веры.

– А я к матушке вашей заходил, к Феоктисте Михайловне, – сказал Фроленко.

Вера подняла глаза, и их выражение показалось южанину еще более загадочно-замкнутым.

– А зачем к матушке моей заходили? – спросила она.

– Так… Думал, вы там, у нее.

– Нужна я была вам зачем-то?

– Нет, нет… Просто так. Хотел узнать ваше здоровье… Да, может, какие новости есть?

– Новости? – пожала плечами Вера. – А у вас что? В Киев не собираетесь?

Фроленко ожидал, что девушки спросят его о «том деле». Нет, не спросили.

Вера только вдруг сказала:

– Надо дело делать, и поскорее, а тут, в этих номерах, без конца толкуют о всечеловечном обновлении. Что впустую толковать, что спорить?

Разговор этот оборвался из-за появления младшей из сестер Корниловых – Любушки. Она вошла с улицы раскрасневшаяся, бойко-веселая.

– Ну, дорогие, могу вас порадовать, – начала она выкладывать новости. – Для помощи тем, кого сейчас засудили, мы с сестрами собрали уже изряднейшую сумму денег и много всякой одежды!

Сестер Корниловых называли в столице «Обществом Красного Креста». Они ездили по тюрьмам, хлопотали об облегчении участи тех «мошенников» и «девок», против которых обращали свою карающую десницу граф Пален и вся полицейско-жандармская машина столицы. Сестры собирали и передавали заключенным деньги, одежду, книги.

При Любушке бунтари не стали продолжать разговор, который они вели.

4

Следует хоть немного послушать, о чем еще здесь говорили в тот вечер. Поведение людей всегда определено их временем, и давно общеизвестно: идеи и настроения времени накладывают свою печать на всю жизнь общества.

«Народ», «мужик», «община крестьянская», «наш бедный страдающий брат» – вот слова, которые только и слышались в разговорах завсегдатаев коммуны. В общину продолжали верить свято. Хотя, впрочем, порой раздавались скептические голоса, что крестьянская община – это застой и связывать с ней надежды на революцию, на социалистическое переустройство России – ошибка. Тем более, в деревне явственно обнаруживаются признаки нарастающего распада общины. Одни мужики после реформы богатеют, и никакого социализма им не нужно, а другие, вконец разорившись, уходят в города.

– Да, господа, это факт, – твердил рослый человек в косоворотке, по виду из рабочих. – Смотрите, что делается у нас, хотя бы тут, в Питере. Распухает город, будто на дрожжах. А за счет кого? За счет мужика. Фабрик и заводов эва сколько новых! И всякая мелкая промышленность растет как грибы, право. Никогда не было в Питере такого наплыва народу. Тоже ведь за счет мужика. Истопники, дворники, плотники, слесаря, пожарники…