Санкт-Петербургская быль

– Будет вам, – машет рукой на эти слова рабочего один из его собеседников, молоденький, пылкий студентик с черными усиками. – Будущее России – именно в крестьянских общинах, капитализма у нас не будет, а язву пролетариатства мы изживем. Рабочие что? Они только придаток к крестьянам, на них надо смотреть как на временно отлучившихся из деревни, куда они должны возвратиться опять к земле, в свою родную общину… Значит, спасение – в ней!

– Не возвратятся, увидите, – стоит на своем человек в косоворотке. – Вот объясните, я ведь не из шибко грамотных, отчего так: крестьян в России, я где-то читал, – около пятидесяти миллионов, а семей помещиков – всего тридцать тысяч, и вот, изволите ли видеть, эти пятьдесят миллионов никак не могут сбросить с себя гнет тридцати тысяч! Так в чем же тут дело, как думаете?

– Дельный вопрос, – замечает один из собеседников, улыбчивый мужчина в пенсне на шнурочке. – Тут ссылкой на городового не отделаешься. Ходили же мы в народ, пытались поднять мужика. А что вышло? Я лично считаю, братцы, что в неудаче нашего хождения в народ надо хорошенько разобраться. Видимо, в чем-то мы тут сами виноваты, чего-то еще не поняли!

Художница Малиновская, часто бывавшая в коммуне, пришла сюда и сегодня. В кружке мужчин и женщин, окружавших ее сейчас, шел разговор на философские темы, но тоже так или иначе упоминался мужик и народ.

– У известного нам француза Монтескье[1] сказано, – рассуждала Малиновская, держась обеими руками за спинку стула (все стояли вокруг этого стула), – сказано так, господа: «Народ честен в своих стремлениях, но не в своих нравах». Смысл тот, друзья, что о народе мы должны судить по его идеалам, а не по уродливым явлениям его трудной жизни. Бывает много и наносного, и болезненного, но основа – здоровая, и лучшее возьмет верх.

– Вот именно! – послышались голоса. – Возьмет, если дать этому выход! Но где же он, выход? Где его искать?

В полутемном алькове, где человек десять ухитрилось усесться вместе на одну кровать, идут толки о перемирии с турками. И снова слышится: «мужик», «народ». Герои-солдаты, мужики простые, показали чудеса храбрости в боях, но сколько их полегло, а во имя чего? Вправе ли нынешние правители России оправдывать огромные жертвы в войне тем, что, мол, идет борьба за освобождение славян на Балканах, если дома, внутри империи, нет свободы и, несмотря на отмену крепостного права, народ по-прежнему задыхается от произвола властей и помещичьего гнета.

– Нет, господа! – твердил человек в бархатной блузе. – Мы должны что-то новое искать и прежде всего понять, кто мы есть?

Кто они есть? Народники – вот кем были собравшиеся тут люди; почти все они так или иначе участвовали в знаменитом хождении в народ.

Началось движение года четыре назад. Оно распространилось с быстротой урагана и вовлекло в себя тысячи молодых людей.

В народ! В народ! Поднимать Русь! Пора!

Петербургская молодежь втянулась в это движение первой.

Оставляли университеты, институты, академии и, готовясь к походу «в народ», старались и сами опроститься: изучали ремесла, заготовляли крестьянскую одежду. Добывали брошюры и книжки, которые предстояло распространять и читать еще почти сплошь безграмотным мужикам.

Верили, что народ ждет только нового Стеньку Разина, чтобы восстать. Вот молодежь и должна сообща сыграть роль Степана Разина и поднять народ на бунт против старого порядка жизни.

Верили, что вековечная сельская община может стать хребтом новых порядков на Руси. На Западе давно нет таких общин, а здесь они сохранились, и русский мужик просто клад для социализма.

Весной 1874 года тысячи молодых людей и девушек двинулись в деревни. Приобретали харчевни, мастерские, постоялые дворы. Нанимались пильщиками дров. Ходили по избам, заводили разговоры. О житье-бытье. О малоземелье. О выкупных платежах и податях. Девушки собирали сельских ребят и учили их грамоте.

А осенью начались аресты…

Остановить движение властям сразу не удалось, но тюрьмы зато скоро переполнились. Вот отсюда и выросло дело «193-х». Число привлеченных к следствию сперва достигало двух тысяч. Постепенно оно сократилось до девятисот. К концу следствия власти остановились на ста девяноста трех, как наиболее виновных, и, наконец, только в конце прошлого года дело передали в суд, и начался процесс, кончившийся лишь сегодня.

А до этого еще был процесс «50-ти», тоже окончившийся, как и суд над участниками демонстрации у Казанского собора, беспощадными приговорами для многих.

Вот все это и ожесточало сердца…

Но особенно возмутил людей того круга, о котором мы рассказываем, случай с Боголюбовым. Даже приговоры суда на последних процессах не вызывали такого резкого и всеобщего возмущения, как поступок Трепова. На вечерах в коммуне не раз заходил разговор об этом, и каждый раз на самых высоких нотах. Мол, такое оскорбление и поругание человеческой личности нельзя забыть, отмщение тирану было бы в данном случае лишь исполнением высшего нравственного закона.

В коммуне часто можно было услышать михайловский стих: