Санкт-Петербургская быль

На месте Кабата иной был бы доволен. Не часто встречается такое: и сама преступница не отрицает своей вины, и свидетели единодушны в показаниях. Опрошены майор Курнеев и два других полицейских чина из свиты Трепова, все их показания подтверждают: да, был выстрел, и под святой присягой они засвидетельствуют это на суде. Подтверждено медицинскими свидетельствами и наличие огнестрельной раны на теле градоначальника. А Кабат горевал. Обидно ему было.

Бесило следователя, что по дьявольскому усмотрению высокого начальства затемнена самая суть дела. Нашли, видите ли, что чересчур раздувать дела крамольников нехорошо. Несколько лет эти дела раздували, раздували, за один прошлый год три громких процесса провели, а сейчас и спохватились, почтенные.

– Кричат: дикий, бессмысленный поступок! Романическая почва!.. О господи! – бормотал Кабат иногда вслух. – Какая чепуха!

Он подсаживался к подсудимой, напускал на себя самое доброжелательное выражение, на какое только был способен, и в который раз заводил:

– Давайте на откровенность, а? Богом клянусь, пресвятой богородицей, что не запишу в протокол. – Следователь даже пытается взять Веру за руку. – Ну? Давайте, а? Я вам задам только один вопрос. Я хочу знать, ну просто хотя бы из любопытства. Это вы за все прошлое пальнули, а? За все, что с вашим братом делали, а? За «казанские» и все другие дела, так ведь, а? Только честно, как на духу, скажите!..

Вера резко отдергивает руку.

– Не знаю, что вам от меня еще нужно? Я ведь уже признала все и опять могу признать: да, я совершила преступление и готова за это ответить.

– О, успокойтесь, успокойтесь, ради бога, – молит, прямо уже молит Кабат. – Неужели же вы не можете допустить, голубушка, что я тоже человек! С мыслями, с чувствами. Я понять хочу, осмыслить!

Кабат, в сущности, был не злой человек. Он старательно заботился об узнице, следил, чтобы в камеру ей подавали все, что полагалось, чтобы ее не обворовывали тюремные служители, чтобы ее на положенный срок выводили на прогулки. Услышав на допросе случайный кашель у Веры, прислал к ней тюремную врачиху.

Каждый очередной допрос Кабат неизменно начинал с самого заинтересованного и дотошного выяснения: как здоровье, хорошо ли спится, нет ли сырости в камере. Не слышно ли, упаси бог, шороха крыс по ночам? И зачем это все нужно было Кабату, Вера не понимала и сердила его своим упорным нежеланием отвечать даже на такие вопросы.

Он бывал с ней откровенен. Не скрывал, что считает ее политической преступницей, и притом крупной, но так уж дело обернулось – по особым государственным соображениям оно стало уголовным.

Кабат успел установить (по тем же материалам «нечаевского дела»), что Вера в свои молодые годы уже успела отсидеть около двух лет в Литовском замке и Петропавловской крепости. Потом была выслана из столицы.

– О, вы многое должны знать, – убежденно говорил Кабат. – Вы многого насмотрелись, это несомненно. Так позвольте вам заметить, сударыня, счастье ваше, что вы попали сюда, в предварилку, а не в другое место. Судьбу Нечаева знаете?

Не получив ответа, Кабат удрученно вздыхал.

– Печальная участь, что говорить. Но раз вы побывали в Петропавловке, то должны знать, что это такое. Сколько вам было лет, когда вы туда попали?

Молчит Вера, все смотрит как бы издалека на следователя и порой словно бы куда-то проваливается, сама себя перестает ощущать. Это начиналось то самое, неизбежное, когда будят и бередят прошлое. Возникали воспоминания, въяве вставали картины, которые казались реальнее, действительнее того, что было сейчас перед ее глазами.

А Кабат бубнит свое. Вот, дескать, в Петропавловке хуже, а здесь лучше. Было, правда, и здесь плохо, да как раз после прошлогодних беспорядков из-за Боголюбова положение исправилось. Убрали лютого Курнеева, дурака, вернулся на свое место полковник Федоров, а он человек с доброй душой, и возможно, будь он здесь в день прихода Трепова, то гнусного насилия над Боголюбовым не было бы.

2

С этим Федоровым он раз пришел в ее камеру, и, как показалось Вере, главный смотритель «предварилки», пожалуй, в самом деле неплохой человек, внешне даже симпатичный – высокий, с седоватой широкой бородой и большим открытым лбом.

Осмотрели оба камеру, позвали надзирательницу женской половины и велели ей снять паутину в углах возле окошка.

– И еще вот это сотрите, – приказал Федоров надзирательнице, показывая на какие-то надписи, нацарапанные на стене кем-то из прежних узниц, обитавших здесь до Веры.

Пришли служители и стерли.

Сидя на своей койке, Вера смотрела на непрошеных гостей все тем же остановившимся взглядом (полагалось, конечно, встать) и безучастно слушала, как они толкуют об упущениях в устройстве тюрьмы: не так проведены трубы канализации, не совсем удобны лестницы, ведущие на галереи; железные, они страшно грохочут, когда по ним ходишь.