Санкт-Петербургская быль

Председатель. Подсудимая! Теперь начнется допрос свидетелей, вызванных вашим защитником. Не желаете ли дать объяснение, о чем вы хотели их спрашивать?

Ответ. О том происшествии, которое было в Доме предварительного заключения.

Вопрос

. Какое отношение это имеет к делу?

Ответ. Если бы не было этого происшествия, я не стреляла бы…

Этот произнесенный тихим голосом ответ подсудимой, пожалуй, стоил целой речи. Впечатление от ее слов было потрясающим. Коротко и просто ведь сказано все! Да так, как мог бы сказать только человек нравственно чистой души. У дам в зале показались слезы. Замелькали носовые платочки. Мужчины стали покашливать. Казалось, и сам защитник растроган, он тоже слегка покашливал в кулак.

А Кони хмурил брови. Он не мог не признать, что Засулич ведет себя с большим тактом, вероятно, как предполагал Анатолий Федорович, чисто природного свойства. Защитник, несомненно, перед началом заседания кое-что ей подсказал, но тут и нечто свое, деликатно-тонкое, идущее от внутренних особенностей характера.

И вдруг Кони подумал: ведь он еще ничего не знает о подсудимой! Он, чьим первым правилом в судейской практике всегда было выяснение прежде всего, «кто этот человек», как-то упустил из-за суеты последних дней навести нужные справки. Кто она, эта девушка, попавшая на скамью подсудимых в результате столь трагического стечения обстоятельств? Из следственного дела мало что выяснялось.

Тощая папка ничего не говорящих протоколов могла лишь свидетельствовать о странной нерадивости Кабата. Никаких документов ни о прошлом Засулич, ни о том, в какой среде она вращалась в последние годы. Что же это такое? Мысленно поругав Кабата, Анатолий Федорович и себя самого не пощадил.

«Упустил, упустил, эх, я! Действительно, что она за человек? – силился понять Кони. – Наверное же была связана с революционными кругами, как и Боголюбов».

Но если мысли судьи были в эти минуты заняты личностью Засулич, то публику сейчас больше всего занимала драма в «предварилке», о которой давали показания свидетели защиты.

Уже были допрошены студент-медик Кадьян и молодой литератор Петропавловский (оба находились тогда в «предварилке» как заключенные и все видели). Александров вел допрос искусно, и картина развертывалась страшная. Казалось, трагедия повторяется снова у всех на глазах. Вот Трепов сбил шапку с головы Боголюбова, вот его же велит высечь, и вот уже вся тюрьма содрогается от гнева, и грохочут табуретки в камерах, и рвутся страшные вопли из женской половины тюрьмы, а в сарае у всех на виду солдаты вяжут пучки березовых розог.

Человек, сидевший в зале и слышавший показания свидетелей защиты, вспоминает:

«Когда начались показания свидетелей, когда присутствовавший в зале „весь Петербург“ узнал, что проделал Трепов в предварилке над беззащитным человеком, как грубо оскорбил его и жестоко истязал; когда мы услышали стоны и крики негодования всей тюрьмы, вопиявшей о защите и тщетно протестовавшей против насилия, всем стало тяжело и стыдно. Тяжело, как от пытки, стыдно от сознания, что подобные варварства могут совершаться над русским народом в столице Петра, у самого здания суда „правды и милости“, да еще во время войны за освобождение братских народов от турецкого ига!..»

Откинувшись на спинку кресла, Анатолий Федорович смотрел в зал. Что публика явно на стороне защиты – это еще не решало дела. За стенами суда есть «державный», официальный Петербург, и этот Петербург не простит судье того, что происходит сейчас в зале.

Не завтра, а сегодня же, как только станет известным исход дела, этот «державный» Петербург обрушится на Кони градом упреков.

И он верно предвидел, Кони. Все сбылось, да еще в какой мере!