Санкт-Петербургская быль

«Годы юности, по справедливости, считаются лучшими годами в жизни человека, – звучал необычно мягко голос Александрова, и казалось, он совсем не способен на острое, едкое словцо. – Недавний ребенок готовится стать созревшим человеком. Жизнь представляется пока издали ясною, розовою, обольстительной стороной, без мрачных теней, без темных пятен. Много переживает юноша в эти короткие годы, и пережитое кладет след на всю жизнь.

Для мужчины это пора высшего образования; здесь пробуждаются первые прочные симпатии, здесь завязываются товарищеские связи, отсюда выносится навсегда любовь к месту своего образования, к своей alma mater. Для девицы годы юности представляют пору расцвета, полного развития; перестав быть дитятею, свободная еще от обязанностей жены и матери, девица живет полною радостью, полным сердцем. То – пора первой любви, беззаботности, веселых надежд, незабываемых радостей, пора дружбы; то – пора всего того дорогого, неуловимо-мимолетного, к чему потом любят обращаться воспоминаниями зрелая мать и старая бабушка.

Легко вообразить, как провела Засулич эти лучшие годы своей жизни, в каких забавах, в каких радостях провела она это дорогое время, какие розовые мечты волновали ее в стенах Литовского замка и казематах Петропавловской крепости. Полное отчуждение от всего, что за тюремной стеной. Два года она не видела ни матери, ни родных, ни знакомых».

Но разве с одной Верой случилось подобное? А что сделал потом Пален с тысячами других юношей и девушек? Александров не говорит об этом, здесь ему нельзя об этом говорить, но в каждом его слове слышны гневные нотки обличения, и до многих в публике это доходит.

Вера до сих пор крепилась. И во время речи Кесселя, и в начале речи Александрова вела себя спокойно, слушала все с безучастным лицом, будто не ее касалось. Но при последних словах Александрова она не выдержала. Помимо воли из груди у нее вырвался короткий рыдающий всхлип. Глаза затуманились, и теперь она уже ничего не могла с собой сделать.

Слезы набегали и застилали все…

5

В сущности, Александров в своей защитительной речи лишь объяснял ее слова: «Тяжело поднимать руку, но…»

Это было так ясно Анатолию Федоровичу.

«Граф, ведь все это так нетрудно понять. Просто Россия не хочет, чтобы ее секли треповы, как секли при крепостном праве. Народ не раб, и ему свойственно чувство собственного достоинства не меньше, чем вам самому, граф! В деле Засулич это и сказалось. Вся причина тут, и ни в чем ином!..»

Анатолий Федорович вел теперь непрерывный внутренний спор с Паленом.

Вел заседание и спорил.

Сейчас, слушая Александрова, продолжал спор.

Завтра же у Анатолия Федоровича спросят:

– Господин председатель суда, почему ты не остановил Александрова? Ведь тебе старались внушить, как должно провести процесс, и Пален и даже сам государь!

В самом деле, то, о чем говорил сейчас Александров, выходило далеко за рамки дозволенного.