Сборник статей, воспоминаний, писем

   Много читал. Читал большие куски из "Дяди Вани". Этот спектакль заново репетировали в Художественном театре, и по просьбе исполнителей перед концом сезона Качалов прочел им всю пьесу. С особенным наслаждением читал он дома сцены с Серебряковым. У него намечался умный, тонкий и едкий рисунок роли, уже начинавшей звучать с более резкой, испепеляющей силой, чем у Чехова. У Качалова Серебряков оказывался не только самодовольным тупицей, снисходительным трутнем, принимающим, как должное, благоговение окружающих: он вырастал действительно в "идола", занимавшего в жизни чужое место, в человека-куклу с типично профессорской манерой "себя подавать": "Надо, господа, дело делать! Надо дело делать, господа!" Он становился олицетворением общественного явления большого масштаба. Казалось, актер работал щедринской кистью. Это был Серебряков, жертвой которого стали тысячи Войницких дореволюционной России. В качаловском эскизе были все элементы по-индюшечьи раздувшейся "личности", черты злейшего врага настоящих, живых и талантливых людей. Чисто бытовые штрихи не заслоняли острого социального рисунка. В качаловском Серебрякове внимание зрителя не распылялось по мелочам: образ намечался крупно, резкими мазками. Качалов доводил гневную правду Чехова до конца. Думается, В. И. очень хотелось сыграть эту роль. Надо было видеть ту творческую жадность, с какой он накинулся на чеховский материал. И тут же, как всегда, останавливал, сдерживал себя, отказывался от всякой мысли об этой работе, бросал и думать, может быть, не открывал до конца эту мечту даже самому себе.

   С 15 августа В. И. месяц лечился в "Барвихе". Много бывал на воздухе. Хотя больших прогулок совершать не мог, но ходил по-прежнему быстро. Как всегда, любил дышать хвоей, наслаждался прозрачными осенними днями, любил следить за треугольником улетающих журавлей. Вспоминал любимые тютчевские строки.

   Этой осенью Качалов еще нашел в себе силы побывать в Ленинграде. И на этот раз это было сопряжено с творческим подъемом, о котором по его рассказам о себе можно было только догадываться. Для Василия Ивановича была характерна манера на словах преуменьшать то большое, что в нем возникало, отодвигать его куда-то вглубь. Это была та же качаловская сверхправдивость. А тут он почти не сомневался, что едет в Ленинград в последний раз. И опять встреча с ленинградцами дала ему большую радость и свежесть ощущения своих творческих сил -- радость, отравленную сознанием приближающегося конца. Опять он ходил по своим любимым набережным и улицам и "прощался" с ними (как сказал он, вернувшись). "Все было по-качаловски прекрасно, -- писал после двух вечеров рецензент "Вечернего Ленинграда". -- За неповторимым мастерством артиста чувствовалось нечто неизмеримо большее, чем совершенное актерское умение... Россия, Родина, страна могучая и непобедимая, русский человек, великий духом и силой, твердо верящий в прекрасное будущее и созидающий его, вставали в исполнении В. И. Качаловым стихов". В. И. вернулся в Москву душевно переполненный, но грустный от сознания уходящих физических сил. Обещал приехать в ноябре на юбилей Мичуриной-Самойловой, но не решился.

   14 октября В. И. получил письмо от Бориса Лавренева: "Дорогой Василий Иванович! Позвольте сердечно поблагодарить Вас за участие в работе по литмонтажу "За тех, кто в море!". Это для меня большая радость. Я не умею говорить любезности, да они Вам и ни к чему. Вы и так знаете, что Вы -- Качалов, а это имя в русском театре стоит "aХre perennius", и для каждого драматурга участие Ваше, в той или иной форме, в осуществлении его произведения в высшей степени отрадно".

   Еще весной В. И. мечтал подготовить для радио литмонтаж "Герой нашего времени". Он просматривал материал, однако по-настоящему это даже не пошло в работу. Но что жгло его -- это рассказ Л. Н. Толстого "Холстомер". Перед ним вставала задача, которую он сразу счел неосуществимой, но отказаться в первый момент от этой работы он тоже был не в силах.