Семь мужей Эвелин Хьюго

– Знаю, ты не это хочешь сказать. Но мне нужно, чтобы ты говорила моими словами. Когда Селия сказала, что не может получить меня всю, это потому, что я была эгоистична и боялась потерять все, что имела. Не потому, что во мне две стороны, которым мало одного человека. Я разбила сердце Селии вот почему: половину времени я любила ее, а остальное время скрывала, как сильно ее люблю. Я ни разу не обманула Селию. Если измена – это желать другого человека и заниматься с ним любовью, то этого я не делала. Ни разу. Когда я была с Селией, я была с Селией. Так же, как женщина, выходя замуж, остается верна мужу. Смотрела ли я на других? Конечно. Как и все. Но я любила Селию и делила себя только с ней.

Проблема в том, что я пользовалась своим телом, чтобы получить что-то нужное. И в этом смысле я не колебалась, даже ради нее. Это моя трагедия. Я использовала свое тело, когда ничего другого не оставалось, а потом продолжала это делать даже при наличии иных вариантов. Я пользовалась им, даже зная, что причиняю боль любимой женщине. Более того, я заставляла ее становиться соучастницей. Я ставила ее в такое положение, когда ей приходилось одобрять мои решения, наступая себе на горло. Селия могла вспыхнуть и уйти, но это было тем, что китайцы называют смертью от тысячи порезов. И вот так я терзала ее день за днем. А потом удивилась, когда ее рану уже нельзя было вылечить.

Я переспала с Миком, потому что хотела защитить наши карьеры, ее и мою. И это было для меня важнее наших отношений. Я переспала с Гарри, потому что хотела ребенка и думала, что у людей возникнут подозрения, если мы его усыновим. Я боялась привлечь внимание к бесплодности нашего брака. И поэтому сделала выбор в пользу ребенка. Я отозвалась на креативную идею Жирара, когда он предложил откровенную сцену в фильме. И опять же я сделала это в ущерб нашим с Селией отношениям.

– Думаю, вы суровы к себе, – говорю я. – Селия не была совершенством. Она была жестокой.

Эвелин едва заметно пожимает плечами.

– Она всегда устраивала так, чтобы хорошее перевешивало плохое. У меня же получалось фифти-фифти. Поступать так в отношении любимого человека, давать ему ровно столько хорошего, чтобы он не уходил и терпел все плохое, бессердечно. Конечно, я понимала все это, когда она ушла. Понимала и пыталась исправить ситуацию, но было слишком поздно. Селия просто не могла больше. Я слишком долго разбиралась, что для меня важнее. Так что дело не в сексуальности. Уверена, ты все поймешь правильно.

– Обещаю.

– Я знаю. И раз уж мы коснулись этой темы – какой бы я хотела себя видеть, – есть еще кое-что, что ты должна понять прямо сейчас. После смерти я уже не смогу ничего поправить и поэтому хочу быть на сто процентов уверена, что ты передашь все абсолютно точно.

– Хорошо. Что я должна понять?

Эвелин мрачнеет.

– Я – не очень хороший человек, Моник. Сделайте так, чтобы читатели это увидели. Я сделала много такого, что причинило боль большому количеству людей, и я снова сделала бы то же самое, если бы пришлось.

– Не знаю. – Я качаю головой. – Вы не кажетесь мне такой уж плохой.

– Уж вы-то измените свое мнение, – говорит она. – Очень скоро.

«Что же такое, черт возьми, она сотворила?» – думаю я.

47

Джон умер от сердечного приступа в 1980-м. Ему едва исполнилось пятьдесят. Его смерть была полной бессмыслицей. Он не курил, вел здоровый образ жизни, и его сердце не должно было остановиться. Но не все имеет смысл, и когда он умер, в жизни каждого из нас образовалась огромная дыра.

Коннор было пять, и нам стоило немалого труда объяснить ей, куда подевался дядя Джон. Еще труднее было объяснить, почему так горюет папа. Несколько недель Гарри почти не вставал с постели, а если все же вставал, то только для того, чтобы выпить бурбона. Он редко бывал трезв, постоянно угрюм и часто недобр. Селию сфотографировали где-то на съемках в Аризоне – в слезах, с покрасневшими глазами входящей в трейлер. Я хотела обнять ее. Хотела, чтобы мы увидели друг друга через это горе. Но я знала – не суждено. Но Гарри я помочь могла. Так что каждый день мы с Коннор проводили в его апартаментах и оставались там на ночь. Коннор спала в своей комнате, я – на софе в спальне. Я заставляла его есть. Заставляла принимать ванну. Играть с дочкой.

Проснувшись однажды утром, я обнаружила Гарри и Коннор в кухне. Коннор насыпала хлопья в чашку, Гарри в пижамных штанах стоял у окна. В руке он держал пустой стакан, и, когда отвернулся от окна и посмотрел на дочь, я сказала:

– Доброе утро.

– Папочка, почему у тебя глаза мокрые? – спросила Коннор.

Я так и не поняла, плакал ли он, или уже успел пропустить стаканчик рано утром.