Семь «почему» российской Гражданской войны

Из Сибири никаких известий. Чехи, владеющие всей телеграфной связью, осведомлены, но держат все про себя. Одно бесспорно – делается что-то тревожное и нехорошее.

Опубликована нервно-больная телеграмма адмирала на имя Гирсы и Павлу[1896] с обвинением их в шантаже; последнее, быть может, и правда, но какая может быть польза от таких выпадов. Ведь вся сила в руках чехов, они занимают всю сибирскую магистраль, и от них зависит снабжение и движение отступающих армий, т. е. вся их судьба.

Если мы молчали и не ссорились, когда это до известной степени было возможно, не представляло для нас опасности и опиралось на какую-то реальную силу, то разве можно лезть на рожон в нашем теперешнем положении и так резко и оскорбительно тыкать в глаза, хотя бы и правдой.

Не знаю, вспоминает ли теперь адмирал мои предостережения в отношении чехов и мои советы сделать все возможное, чтобы отправить их домой, не останавливаясь ради этого ни перед какими и даже золотыми расходами.

Все больше и больше разговоры об усилении общего и резкого недовольства по части недостатка хлеба и мяса, грозят уже не политическими, а голодными бунтами.

В Читу отбыл номинальный помощник Розанова генерал Семенов-Мерлин, назначенный к Гришке; это может быть началом большого подвоха под С.Н., ибо Мерлин настроен против него; для характеристики же самого М. достаточно указать, что в дни гайдовского восстания он спрятался у американцев и не показал даже своего носа.

29 ноября. На сибирском фронте очевидно совсем плохо; получена паническая и истерическая телеграмма Сахарова; в ней довольно смутно дана весьма скверная обстановка, умоляется сохранить в наших руках Новониколаевско-Барнаульский район и просится сообщить, «что еще нужно для победы». Все содержание показывает полную потерю спокойствия и рассудительности; какое-то нелепое «всем-всем».

Начинаю уже весьма ругать себя за проявленное неделю тому назад донкихотство; очень уж я не подхожу ко всем здешним нравам и порядкам; о долге, обязанностях и необходимости самой напряженной и идейной работы здесь мало кто думает; от старых понятий о честности и порядочности остались жалкие следы.

Чтобы все это сломать, нужна сила, а также и время для замены; начни я это делать, все поднимется против, а мое начальство едва ли окажется на моей стороне.

Получены ужасные новости – весь чешский массив, вытянувшийся вдоль сибирской магистрали, трогается на восток; при этом беспощадно забираются все паровозы и все запасы топлива; на западе – ни одного локомотива, что равносильно гибели отходящих армий и находящихся при них десятков тысяч небоевого элемента, преимущественно жен и детей наших офицеров.

Об этом Сахаров официально уведомил всех союзных представителей. Главный и опасный нарыв, сидевший в нашем тылу, лопнул в самое опасное для нас время и обрек на ужасы голода и мороза десятки тысяч людей. Вместе с тем гибнут и все эшелоны с запасами снабжения, растянутые между [Ново-]Николаевском и Иркутском. К несчастью, Сахаров еще более ухудшает положение, грозя чехам принятием против них решительных мер. Надо спросить, чем, где и с какими последствиями.

Подражая немцам, можно только молиться «Боже, покарай чехов!» и добавлять и «спаси наших».

Остановить чехов некому, а, главное, им нужно вывезти все награбленное в Сибири добро, под которое заняты тысячи вагонов.

Подал Розанову доклад о необходимости ходатайствовать перед союзниками, чтобы чехов от Харбина свернули на Чань Чунь и Дайрен, дабы этим избавить Дальний Восток от этой грозы.

30 ноября. Непременно убедился, что по сущности здесь нет ни командования, ни штаба округа, ни штаба крепости; вместо них какие-то хилые и туманные подобия – такие же мельницы без жерновов, какие я видел в Омске. Чтобы это излечить, нужны соответствующие люди, а их меньше, чем если бы кот наплакал. В штабе округа есть еще два-три старых офицера и хороших работника, а штаб крепости – сплошная помойная яма, погрязшая в осведомлении и шпионстве за своими же русскими учреждениями и начальниками; при этом имею уже данные считать, что часть нашей агентуры служит одновременно и в разных союзнических разведках; сие по теперешним нравам весьма понятно – мы платим сибирскими, а союзники – в валюте; родина же, честь и все прочие стеснительные принципы давно уже позабыты этой стервятиной.

С Запада получены неприятные сведения о крахе Юденича; как и всегда, беда не приходит одна.

Семенов все же отозвался на мой призыв поддерживать адмирала; за его приказ всеми силами подняться на помощь Верховному правителю и главнокомандующему ему многое можно простить. И опять грызет подлое сомнение «а не поздно ли уже?»

Семеновцы рассказывают, что, по их сведениям, Семенову-Мерлину предложен пост министра иностранных дел в кабинете Пепеляева[1897], сменившего Вологодского, играют, очевидно, на его службе военным агентом, но то впечатление, которое он на меня произвел здесь во Владивостоке, не дает права радоваться такому назначению – фат, бабник, любит широкий и разгульный образ жизни.