Семья

– Мама, ну не плачь… Василич за Стефаном побежал.

Снизу и сверху, поверх зажимающих рану пальцев сына, я положила свои ладони, закрыла глаза и сосредоточилась на красном месиве – любя, целуя, исцеляя…

– Мама…

– Хабиба… – Стефан тронул меня за плечо.

– Стефан… – Я открыла глаза. – Макс мышцу разрезал… там сосуд крупный. Кажется, кровь остановилась…

Стефан кивнул и повёл Максима в «больничку».

Дети назвали так двухкомнатное помещение, сплошь белое и холодное, оснащённое мощными лампами, двумя кушетками, шкафами с какими-то медицинскими инструментами и препаратами. Помещение, где Стефан делал инъекции и оказывал другую, не требующую больничных условий, медицинскую помощь домочадцам. Заходить в «больничку» никому не дозволялось, кроме, как по приглашению Стефана и в присутствии Стефана.

Катя обняла меня.

– Мама…

– Всё в порядке, Котёнок. – Я похлопала её по руке.

– Мамочка, не плачь… пойдём в дом, умоемся, у тебя руки в крови.

– Ты это, Маленькая, – только теперь я увидела Василича, обращаясь ко мне, он стоял и скрёб затылок, – чего ты? Плачешь-то чего?

Я провела рукой по щеке, вытирая слёзы. Он покачал головой.

– Нуу, ещё и кровь по себе размазала. – Сердито прикрикнул: – Катя, идите умываться!

Не решаясь войти внутрь, я ждала Макса у двери в «больничку». Он вышел с забинтованной рукой.

– Мама. – Обнял меня, здоровой ладонью прижав мою голову к груди. Спросил, чуть погодя так, как спросил бы его отец: – Испугалась?

Я молча кивнула, и он виновато вздохнул.

– За что ты себя наказываешь, сынок?

– Мама…

– Подожди. – Я подняла к нему лицо. – Подумай, что произошло в последние несколько недель или, может быть, месяцев, что вызвало такое недовольство собой, что ты кромсаешь своё тело.

В его лице промелькнуло понимание, взгляд остановился, обратившись в прошлое.

– Сынка, отпусти вину. Чувство вины – ад, инфернальное дно для души. Что бы ни произошло, воспринимай случившееся, как опыт.

– Мама, я понял. Пойдём. Надо закончить то, что начали.

– Ты иди. Я Стефана поблагодарю.

Стефан наводил порядок, что-то мыл в раковине, на столе стоял мешочек с мусором – использованными расходными материалами.

– Стефан, спасибо!

Он оглянулся и, возвращаясь к своему занятию, сообщил:

– Хабиба, я зашил. На всякий случай вколол антибиотик.

– Спасибо, Стефан!

– Как ты это делаешь?

– Что?

– Макс сказал, ты ладони положила, и боль сразу прошла. – Он закрыл кран, оторвал от рулона бумажное полотенце и, промокая руки, повернулся ко мне. – Кровотечение остановила. Держала бы руки больше времени, то и заживила бы?

Я пожала плечом.

– Не знаю, Стефан. Люблю. Концентрируюсь на месте поражения или боли и люблю. Поток любви через руки направляю.

Слушая, он ласково улыбался. Я смутилась.

– Я пошла, Стефан.

– Подожди, Хабиба. – Он шагнул ко мне и потянул носом воздух. – Дымом костра пахнешь. Платок забери, я выстирал. – Потянулся рукой мне за спину – платок висел на штативе для внутривенных инъекций.

Я взяла из его руки лёгкий шёлк и ещё раз повторила:

– Спасибо, Стефан. Стефан, ты при детях назвал меня Хабиба.

– Прости, Хабиба. Я кое-как удержался, чтобы не обнять тебя.

До сих пор Стефан называл меня так только тогда, когда мы были вдвоём. Имя, которое в переводе означает «Любимая», он присвоил мне давно, в тот день, когда я по слабости ответила на его поцелуй.

Закончив работу, дети предложили посидеть у костра. Для таких случаев вокруг кострища в живописном беспорядке были расставлены чурбаки.

Это был тот редкий случай, когда и я, и Катя, и Максим никуда не торопились. Костёр уже не коптил, сырые веточки сгорели, а в огне потрескивали сухие поленья, принесённые Максом.

Это был тот редкий случай, когда вдруг возникает атмосфера полного доверия, когда становится возможным задать неприятный или интимный вопрос, когда возможны признания в постыдном или сокровенном, когда внезапные паузы не угнетают, а совместное «молчим» только сближает.

Повреждённая рука Макса лежала на моих коленях в окружении моих ладоней. Подбросив полено в костёр и глядя на взлетевшие от удара искры, Максим спросил:

– Мама, человек может быть абсолютно свободным?

– Нет, – ответила я лаконично.

– Почему?

– Потому что абсолютно свободный человек перестанет быть человеком. Человеку свойственны привязанности, человеку свойственно брать на себя обязательства.

– Тогда почему люди говорят о свободе, как о мечте человечества?

– Потому что люди всю свою историю испытывают внешний диктат – человеком управляют политически, экономически, социально. Люди готовы отдать жизнь за свободу, но вот жить свободными смогут вряд ли…

– Почему?

– Потому что свобода – это право самому отвечать за себя. Полная реализация этого права приведёт к освобождению от обязательств, а, следовательно, к разрушению социальных связей.

– То, с чего мы начали.

– Именно! Сыночка, беда человечества в том, что человек не свободен внутри себя. Будучи подвержен всевозможным страхам и комплексам, человек редко задумывается о свободе внутренней, а между тем, внутреннее рабство неразрывно связано с управлением извне, и связь эта рвётся только в момент смерти человека.