Семья

– Деда, ты почему испугался? – вновь рассмеялась Катя. – Я тоже пойду! Мы подготовились – ролики просмотрели, как телёнок идёт через родовые пути.

– Не только ролики, я ещё и несколько статей прочёл о возможных патологиях, – сообщил Макс.

Андрэ впал в ступор и долго не мог ничего сказать, наконец, перевёл изумлённый взгляд на меня. Посмеиваясь, я развела руками.

День третий

– Анна, где Антонина Дмитриевна?

– Мама? – Анна оглянулась вокруг себя. – Не знаю, только что здесь была. Может Татьяну повела в спальню?

– Татьяну отвела я.

Воспалённые от недосыпа и слёз глаза Анны смотрели растерянно. Чёрная гипюровая косынка сползла с её непокорных волос на затылок, она хотела её поправить, потянула, та совсем сползла с головы. Анна удивлённо посмотрела на косынку, потом подняла взгляд на меня. И думала, и действовала Анна в замедленном темпе.

– Лида, я не знаю, где мама.

– Где комната Глеба?

– Так Татьяна же…

– Я имею в виду комнату, в которой Глеб жил до того, как женился.

– Ааа… рядом со спальней мамы и папы.

– Где это, Аня?

Анна объяснила мне, как добраться до комнаты Глеба. Я кивнула Серёже, чтобы не терял меня, и спешно, почти бегом, отправилась на поиски Антонины.

С того момента, как мы приехали, Антонина Дмитриевна не проронила ни единой слезинки по сыну и не произнесла ни одного слова.

Муж, стоя у разверстой могилы сына, клонился головой к её плечу, безостановочно причитая:

– Тонюшка, как же, как же теперь жить, Тонюшка? Глеба-то теперь у нас нет. Тонюшка, как же жить?

Антонина Дмитриевна прямая, как палка, с устремлёнными на гроб глазами не реагировала. Чтобы привлечь к себе внимание, Олесь Михеевич дергал её за руку, но так и не добился результата. Потянувшись к Серёже, я прошептала:

– Серёжа, отвлеки Олеся от жены.

Сергей вклинился между Олесем Михеевичем и Татьяной и крепко взял мужчину за плечо.

– Ааа, Сергей Михалыч! Вишь, вот как! Сыночка мы с Тонюшкой хороним. – Он отпустил руку жены и повернул к Серёже мокрое от слёз лицо. – Нету у нас теперь сыночка, ушёл от нас Глебушка.

Голова его упала Серёже на грудь, он тоненько, жалобно заскулил: «Ииии…» Терзая слух окружающих, звук томительно долго лился из его глотки. Наконец, Олесь Михеевич судорожно вздохнул, звук прервался, и беззвучные рыдания всколыхнули его грузное тело.

Антонина Дмитриевна, прощаясь с сыном навсегда, низко склонилась над его телом; подслеповато щурясь, медленно ощупывала взглядом его лицо; касаясь кончиками пальцев холодных черт, ласкала сыночка в последний раз.

Могильщики подошли с крышкой гроба в руках, она взглянула, загородилась ладонью, останавливая их, потом одумалась, поцеловала сына, выпрямилась и отступила. Сухо блестевшими глазами наблюдала, как заколачивают гроб, как опускают Глеба в могилу, как сыплют землю и нагребают холмик. Как только установили крест, она повернулась к могиле спиной и пошла домой.

Единственный, нужный ей человек покинул её, больше она ни в ком не нуждалась.

Добравшись до комнаты, я потянула дверь на себя, дверь легко и бесшумно открылась.

Уронив руки на колени, Антонина Дмитриевна сидела на стуле против кровати сына. Я нарочито хлопнула дверью, привлекая её внимание, баба Тоня осталась безучастной.

Я огляделась. Над письменным столом с плаката смотрел Дмитрий Хворостовский, рядышком в самодельной рамке вдвое меньший, похоже, взятый с разворота журнала «Огонёк» советского периода, висел портрет Муслима Магомаева.

– У Глеба хороший вкус. Я тоже люблю Магомаева, особенно «Синюю вечность» в его исполнении. Когда он поёт: «О, море, море, преданным скалам…», у меня мурашки по коже бегут от широты, полноты его голоса. А Глеб какую песню больше любит?

– Глеб? – Антонина Дмитриевна повернулась ко мне. – Глеб уже никакие песни не любит. Отлюбился Глеб.

Отлюбился. Это же слово произнесла и мама перед самой смертью. Я, как когда-то Настю, уговаривала её поесть:

– Мама, лапшу Маша сама сделала, сегодня раскатывала и сушила. Василич курочку молоденькую заколол. Всё, как ты любишь – бульон, лапша и укроп, ничего больше. Слышишь, какой аромат?

– Не хочу я, Лида.

– Маленькая, на-ко, возьми, – прошептала Маша от двери, подавая помидоры на тарелке. – Я помыла.

– Мама, помидорку будешь?

Мама не ответила.

– Анна Петровна, это не тепличные. Маленькая на грядку бегала, там уж пожухло всё, да красные-то можно ещё найти, так она и жёлтые для вас разыскала. Любите же вы.

– Ничего я уже не люблю. Отлюбилась.

Умирала она тихо и в полном одиночестве. Ни на кого не смотрела, ни с кем не прощалась. Огладила себя руками, будто оправляясь, голову пощупала, коснулась лица, потом руки упали на кровать по бокам от тела, и пальцы заскребли по пледу. Так я и запомнила её смерть – бледные, узловатые пальцы скребут легчайший верблюжий плед. Мама мёрзла, но ничего тяжёлого на себе не выносила. Моих рук тоже не хотела, сбрасывала.

Я обошла Антонину Дмитриевну, подошла к кровати Глеба, села в изножье, оказавшись напротив женщины.

– Почему же не любит? Как любил, так и любит. Человек – это не тело. Тело – всего лишь одежда для Души человеческой, надетая на одну жизнь.