Семья

– Она без роду, без племени, сама своих родителей не знает. А вдруг болезни какие наследственные? Я знаю как с больным ребёнком трудно, никому не пожелаю, не то, что сыну родному. Да и сама она мне не понравилась. Девушка, придя в дом избранника, должна стесняться, скромной быть, я эта глазами посверкивает и беспрестанно хохочет. Сиськи напоказ выставила, вырез у платьишка аж вот так, до сосков самых. Грудь-то ты её видела? И так издалека видать, так ещё и голая почти. Олесь мой не знал, чем глаза занять, а они, всё одно, на сиськи невестушки пялятся. – Она укоризненно покачала головой. – А знаешь, что мне Глебушка сказал? «Хочешь, чтобы я дома жил, прими мой выбор». Вот так. – Улыбаясь, она развела руками, а я рассмеялась.

– Чего смеёшься? Вот подрастёт сынок и скажет тебе так же. Что делать будешь?

– Приму. Глеб меня восхищает, молодец.

Она легко согласилась:

– Молодец. Татьяна хозяйкой хорошей сделалась. Не сразу, конечно. Поначалу-то ничего не умела. Сейчас ем её стряпню и думаю про себя: «Вот и училась у меня, а готовит вкуснее моего». А ты откуда знаешь, что близнецы-мальчики у неё? Мне она не говорила.

Я пожала плечами.

– Знаю. Мальчики. Здоровые.

Она недоверчиво уставилась на меня.

– Что, видишь, что ли?

– Иногда вижу.

– А что ещё видишь?

– Отца Игната надо найти. Сын должен знать своего отца.

– Так где же его найдёшь? Нюрка к морю с подружкой поехала, оттуда с Игнатом в брюхе вернулась. Может, у неё под юбкой и не один мужик побывал.

– Зачем ты так, баба Тоня, дочь ведь Анна тебе?! Ребёнок не бывает греховным. Игнат – опора твоя, и дело деда подхватит и вас всех на своих плечах вытянет. Это счастье, такого внука иметь.

– Счастье-то оно счастье, да и позора мы с Олесем полной чашей из-за него хлебнули. Ну да дело прошлое, не к чему ворошить. Пойдём, детка, Олесь, поди, чужие жилетки слезами омывает, надоел уж всем.

Я покачала головой.

– Пойдёшь, когда силы восстановишь. Ложись, поспи пару часов.

– Да не усну я, только зря проваляюсь.

– А ты вспомни, как укачивала Глеба или Анну, песенку колыбельную спой, глядишь, и уснёшь.

Она не сопротивлялась, легла на кровать сына, я укрыла её покрывалом, поцеловала.

– Спи, баба Тоня, – и пошла к двери.

– Детка, я пока сплю, ты-то уже уедешь?

– Нет, баба Тоня, я буду здесь.

– А ты что, и смерть Глебушкину видела?

– Спи, баба Тоня. Это теперь не важно.

Отец Игната нашёлся сам. Может быть, в жизни его что-то изменилось, может, жизнь холостая надоела, но он приехал в зону отдыха и первым делом поговорил с Игнатом. После отправился на разговор к бабе Тоне и Олесю Михеевичу и только потом обнял Анну.

Олесь Михеевич так и не оправился после смерти сына, потерял интерес к делу, подолгу сидел, уставившись в одну точку, ни с кем не разговаривая и не вникая в чужой разговор. Антонину Дмитриевну сердила его безучастность, она тормошила мужа, давала какое-нибудь поручение, Олесь Михеевич шёл его исполнять, но добравшись до следующей скамьи, присаживался на неё и вновь застывал в неподвижности. Родившиеся внуки, детки Глеба и Татьяны, крепкие и горластые Матюша и Митюша, остались дедом не замечены.

Антонина Дмитриевна всё так же, крепкой рукой, управляла домом. Приняв в семью зятя, рассчитывала, что тот заменит в делах ставшего бесполезным мужа. Зять надежды оправдал, оказался человеком толковым, трудолюбивым и хватким, довольно скоро возглавил дело, и Антонина Дмитриевна перестала беспокоиться за будущее семьи. Спрятав горе глубоко в себе, она позволяла себе расслабиться только тогда, когда приезжала я. Уединившись в излюбленном месте – спальне Глеба, она погружалась в прошлое и рассказывала о сыне, иногда смеясь, иногда плача скупыми и оттого едкими слезами.

Татьяна переживала и горе раннего вдовства, и радость рождения сыновей молча. Смешливость её пропала, пропал и озорной блеск в глазах. И что бы я ни делала, чтобы разговорить её, выдернуть из молчания, ничего не выходило – Татьяна отвечала вежливо и односложно и вновь умолкала…

– Мама! Да, мама же!

Я вздрогнула и подняла взгляд от огня. Прижимая к себе охапку веток, к костру шла Катя.

– Зову-зову тебя! Там Макс поранился.

– Как поранился? Чем?

Катя бросила ветки в огонь и сморщилась, отворачиваясь от дыма.

– Катя!

– Секатором резанул себе между пальцев.

– Господи! – Я вскочила и побежала на другую сторону дома, где Василич и Максим подрезали живую изгородь.

– Мама! – Катя бросилась за мной. – Да не волнуйся так! Макс говорит, ничего страшного, говорит, и делать ничего не надо, так заживёт. Крови только много.

Зажав рану двумя пальцами, Максим ногой сгребал ветки в кучу.

– Макс, грязными руками! Как можно? Взрослый же! Покажи!

Как только Макс убрал с раны пальцы, из раны, вытолкнув уже образовавшийся сгусток, хлынула густая кровь. Максим разрезал складку кожи между большим и указательным пальцами.

– Господи!

Я сорвала с головы платок, вывернула его, сложила в несколько раз и прижала к ране. Макс виновато уговаривал:

– Мама, не плачь… ну чего ты… ничего страшного…

– Зажми. Зашивать надо, сосуд перерезал, наверное, и мышцу резанул… лишь бы не связки…