Семья Тибо.Том 1

Знаком она дала понять, что да. Он почувствовал, что становится просто смешным.

— Правда хотите? Значит, мне уйти? — повторил он с такой нежностью, словно старался приманить ребёнка, бежавшего из дома.

— Уходите! — негромко, но резко ответила она.

Да, комедии она не разыгрывала.

Он понял, что поступит некрасиво, если будет настаивать, и сразу отступил от неё, решив, что будет вести себя, как подобает человеку воспитанному.

— Что ж, ничего не поделаешь… Но не могу же я бросить вас ночью в этом глухом подъезде! Пойдём же, поищем таксомотор, а когда найдём — я вас оставлю… Согласны?

Они молча направились к проспекту Оперы, ещё издали блиставшей огнями. Ещё не дойдя до неё, они увидели свободное такси, и по знаку Даниэля шофёр остановил машину у самого тротуара. Ринетта упорно не поднимала глаз. Даниэль открыл дверцу. Стоя на подножке, она несмело обернулась к нему, взглянула ему в лицо так, словно была не в силах удержаться, чтобы ещё раз не посмотреть на него. Он насильно улыбнулся и, сняв шляпу, сделал вид, что прощается с ней как добрый друг. Когда она убедилась, что он не намерен с ней ехать, с лица её исчезло напряжённое выражение. Она дала свой адрес шофёру. Потом обернулась к Даниэлю и сказала негромко, извиняющимся тоном:

— Простите. Сегодня вы уж оставьте меня, господин Даниэль. А завтра я вам всё объясню.

— Хорошо, до завтра, — сказал он, поклонившись. — Но где мы встретимся?

— Да, правда, где… — повторила она как-то простодушно.

— У госпожи Жюжю, если хотите? Да, да, у госпожи Жюжю. До встречи — завтра в три.

— Завтра в три.

Он протянул руку, она подала ему свою ручку, затянутую в перчатку. И он коснулся губами её пальцев.

Машина тронулась с места.

И тут Даниэлем овладела ярость. Но он сейчас же взял себя в руки, когда увидел, что молодая женщина высунулась из машины, увидел её плечи, обтянутые светлым платьем, понял, что она просит шофёра остановиться.

Даниэль одним прыжком оказался у дверцы таксомотора. Ринетта уже открыла её. Он заметил, что она подвинулась, освобождая ему место; в темноте глаза её были широко раскрыты. Он понял и бросился на сиденье рядом с ней. Когда он обнял её, она впилась губами в его губы, и он ясно почувствовал, что она уступает не из душевной слабости или от страха, она вся без остатка отдавалась ему. Она рыдала — словно от отчаяния — и невнятно шептала:

— Я бы хотела… я хотела бы…

И Даниэль был потрясён, услышав:

— Я бы хотела… иметь ребёнка… от тебя!

— Ну как, адрес прежний? — осведомился шофёр.

III

Покинув Жака и его друзей, Антуан отправился в Пасси, чтобы «посмотреть воспаление лёгких»; оттуда он поехал на Университетскую улицу в отцовский дом, где вот уже пять лет вместе с братом занимал нижний этаж. Он сидел в машине, везущей его домой, с папиросой в зубах и размышлял о том, что маленький больной явно поправляется, что его день — день врача — кончился и настроение у него превосходное.

«Надо признаться, вчера вечером гордиться мне было нечем. Вообще, когда выделение мокроты внезапно прекращается… Pulsus bonus, urina bona, sed aeger moritur…[40] Лишь бы не пропустить эндокардита. А мать ещё женщина красивая… И Париж сегодня вечером тоже очень красив…»

Он взглянул на бегущие мимо зелёные купы Трокадеро{52} и обернулся, следя глазами за парочкой, удалявшейся в глухую аллею парка. Эйфелева башня, статуи на мосту, Сена — всё кругом розовело. «В сердце моём… та-та-та-та…» — напевал он. Шум мотора ему вторил. «В сердце моём… спит!» — вспомнил он вдруг. «Да, да, верно, „В сердце моём спит… та-та-та-та-та“. Досадно, никак не вспомню слова дальше. Ну что же, право, может спать в моём сердце?.. „Ленивая свинья“?» — подумал он и улыбнулся. Вспомнилось, что предстоит весёлая пирушка в баре Пакмель. А может быть, и любовное приключение… Он почувствовал, как хорошо жить; казалось, он был взбудоражен какими-то тайными желаниями. Отшвырнул папиросу, искуренную до мундштука, скрестил ноги и глубоко вздохнул, — воздух от быстрой езды, казалось, стал прохладнее. «Только бы Белен не забыл поставить малышу банки. Спасём мальчугана и без хирургического вмешательства. Хотелось бы мне видеть — как вытянется лицо у Луазиля. Уж эти хирурги! Сейчас они в моде, а что толку? Жонглёры! Недаром старый мудрый Блек говорил: „Если бы у меня было трое сыновей, я бы сказал самому неспособному — будь акушером, самому мускулистому — берись за скальпель, а самому умному из троих — будь лекарем, заботливо выхаживай больных и учись всё лучше и лучше распознавать их болезнь“». И снова он почувствовал ликование, ликование, идущее из сокровенных глубин его существа.

— Всё-таки правильный я выбрал путь, — произнёс он вполголоса.