Семнадцать мгновений весны

— Риббентроп дерется с Герингом — мы можем помочь Герингу и свалить Риббентропа. Можно назначить его гаулейтером не только винной Бургундии, но и коньячного Брабанта. Наш пьяница пойдет на такое перемещение.

Гиммлер протянул тогда руку к маленькому столику, на котором лежал географический атлас Брокгауза, и, пролистывая страницы, начал тыкать пальцем:

— Как все это вы мыслите практически? Как быть с Бельгией? Что делать с Голландией? Как быть с Украиной?

— Надо разделить проблему! — сказал Шелленберг. — Россия сломлена, так что Украины как проблемы не существует. Бельгия и Голландия — тема для переговоров с Англией и Америкой. Я боюсь только Америки и Бормана.

Гиммлер чуть усмехнулся.

— Ну, хорошо, — сказал он, — а Франция?

— Союз с ней. Ее колонии дадут нам могущество.

— Вы хотите попробовать зондировать союзников через Фрицхена? — спросил Гиммлер, хотя вопрос его, скорее, походил на рекомендацию. — Все под вашу ответственность, меня в эту игру не впутывайте.

Шелленберг тогда начал действовать. Он не торопился войти в контакт с людьми Даллеса в Берне. Не использовал он и Фрицхена — фон Папена. Сначала надо было свалить Риббентропа. Шелленберг нашел человека в его аппарате, который был готов идти против Риббентропа в открытую. Этим человеком был статс-секретарь Лютер. На одном из приемов тот, воодушевленный предварительными беседами с Шелленбергом, подошел к Гиммлеру и стал на глазах у всех приятельски беседовать с ним, а возвратившись домой, написал три доноса против Риббентропа: Борману, Гиммлеру и Герингу. Но поскольку Риббентроп был обергруппенфюрером СС, Гиммлер не воспользовался моментом и не начал против него дела: этого не позволяла партийная этика. Перед отстранением Риббентропа от должности обязан был состояться партийный суд, после — суд СС, а после уже можно было снимать его с поста министра.

Гиммлер колебался, боялся нанести удар, а в это время сработал аппарат: шеф гестапо по документам, подброшенным агентами из разведки Риббентропа, арестовал Лютера. Источник компрометации Риббентропа был сам скомпрометирован. Более того, Мюллер, выпотрошив Лютера, послал Борману доклад, что кое-кто собирается вступить в сепаратные переговоры с Западом. Борман доложил об этом фюреру. Тот приказал Риббентропу издать указ: переговоры с воюющими державами — измена, кара — смерть.

Тогда впервые Гиммлер, поняв, что он опоздал и проиграл Риббентропу, устало пожаловался Шелленбергу:

— Мне надоело воевать за фюрера. Я буду идти против него, если он сам этого хочет.

— Документы, — сказал мотоциклист.

Штирлиц протянул ему свое удостоверение и спросил:

— А в чем дело?

Мотоциклист посмотрел удостоверение, поприветствовал и ответил:

— Нас подняли по тревоге. Ищем радистов.

— Ну и как? — спросил Штирлиц, пряча удостоверение в карман. — Пока ничего?

— Ваша машина — первая.

— Хотите заглянуть в багажник? — улыбнулся Штирлиц.

Мотоциклисты засмеялись:

— Впереди две воронки, осторожнее, штандартенфюрер.

— Спасибо, — ответил Штирлиц. — Я всегда осторожен...

«Это после Эрвина, — понял он, — они перекрывают дороги на восток и на юг. В общем-то довольно наивно, хотя в принципе правильно — если иметь дело с дилетантом, не знающим Германии».

Он объехал воронки — они были свежие: в ветровик пахнуло легким запахом гари.

«Вернемся к нашим баранам, — продолжал думать Штирлиц. — Впрочем, не такие уж они бараны, как их рисуют Кукрыниксы и Ефимов. Значит, отмычка, которую я для себя утверждаю: личная заинтересованность в мире для Риббентропа, Геринга, Бормана или фельдмаршала Клюге — вот главное, что поможет мне понять обеспокоенность Центра. Но кто пойдет на сепаратные переговоры с ними? Рузвельт? Конечно, нет! Общественное мнение Великобритании? Да никогда в жизни! Но, с другой стороны, капитуляция Германии только перед Западом может быть выгодна тамошнему монокапиталу, который тоже личностен. Следовательно, после того как я отработаю высшие сферы рейха, следует самым внимательным образом присмотреться к Шпееру: человек, ведающий промышленностью Германии, — не просто талантливый инженер, наверняка он серьезный политик. А я этой фигурой, которая напрямую выходит к личностям делового мира Запада, еще толком-то и не занимался».

Штирлиц не стал загонять машину в гараж — морозец был слабый, около двух-трех градусов.

«Все равно я завтра рано поднимусь, — решил он, — а вода в радиаторе не замерзнет. Завтра будет трудный день. Еще бы: будучи офицером СД, вербоваться лично к Гиммлеру... При всем том — это парадокс приближающейся развязки. Я был верен Гиммлеру по присяге. Теперь этого недостаточно — я должен быть верен лично ему, рейхсфюреру СС, человеку по фамилии Гиммлер...»