Семнадцать мгновений весны

— Возьмите в серой папке лист бумаги, — сказал Штирлиц, — и пишите следующее: «Штандартенфюрер! Я смертельно устал. Мои силы на исходе. Я честно работал, но больше я не могу. Я хочу отдыха...»

— Зачем это? — спросил Клаус, подписывая письмо.

— Я думаю, вам не помешает съездить на недельку в Инсбрук, — ответил Штирлиц, протягивая ему пачку денег. — Там казино работают и юные лыжницы по-прежнему катаются с гор. Без этого письма я не смогу отбить для вас неделю счастья.

— Спасибо, — сказал Клаус, — только денег ведь у меня много...

— Больше не помешает, а? Или помешает?

— Да в общем-то — не помешает, — согласился Клаус, пряча деньги в задний карман брюк. — Сейчас гонорею, говорят, довольно дорого лечить... — И он засмеялся.

— Вспомните еще раз: вас никто не видел у пастора?

— Нечего вспоминать — никто...

— Я имею в виду и наших людей.

— Вообще-то меня могли видеть ваши, если они наблюдали за домом этого старика. И то — вряд ли... Я не видел никого.

Штирлиц вспомнил, как неделю назад он сам одевал его в одежду каторжника, перед тем как устроить спектакль с прогоном заключенных через ту деревню, в которой теперь жил пастор Шлаг. Он вспомнил лицо Клауса тогда, неделю назад: его глаза лучились добротой и мужеством — он уже вошел в роль, которую ему предстояло сыграть. Тогда Штирлиц говорил с ним иначе, потому что в машине рядом сидел святой — так прекрасно было его лицо, скорбен голос и так точны были слова, которые он произносил.

— Это письмо мы опустим по пути на вашу новую квартиру, — сказал Штирлиц. — И набросайте еще одно — пастору, чтобы не было подозрений. Это попробуйте написать сами. Я не стану вам мешать, заварю еще кофе.

Когда он вернулся, Клаус держал в руках листок бумаги.

— «Честность подразумевает действие, — посмеиваясь, начал читать он, — вера зиждется на борьбе. Проповедь честности при полном бездействии — предательство: и паствы, и самого себя. Человек может себе простить нечестность, потомство — никогда. Поэтому я не могу простить себе бездействия. Бездействие — это хуже чем предательство. Я ухожу. Оправдайте себя. Бог вам в помощь». Ну как? Ничего?

— Лихо. Скажите, вы что: играете самого себя?

— Конечно. Я живу тысячи лет, потому что, работая с тем или иным человеком, играю себя: не того, который перед вами, а иного, неизвестного мне самому, неожиданного, красивого, смелого, сильного...

— Вы не пробовали писать?

— Нет. Если бы я мог писать — разве бы я стал... — Клаус вдруг смолк и украдкой глянул на Штирлица.

— Продолжайте, чудак... Мы ж с вами говорим в открытую. Вы хотели сказать — умей вы писать, разве бы вы стали работать на нас?

— Что-то в этом роде.

— Не в этом роде, — поправил его Штирлиц, — а именно это вы хотели сказать. Нет?

— Да.

— Молодец. Со мной-то — какой вам резон врать? Никакого нет резона. Выпейте виски, и тронем. Уже стемнело, скоро, видимо, прилетят.

— Квартира далеко?

— В лесу, километров десять. Там тихо, отоспитесь до завтра.

Уже в машине Штирлиц спросил:

— О бывшем канцлере Брюнинге3 он молчал?

— Я же написал вам в отчете — сразу замыкался в себе. Я боялся на него жать...

— Правильно делали... И о Швейцарии он тоже молчал?

— Наглухо.

— Ладно. Подберемся с другого края. Важно, что он согласился помогать коммунисту. Ай да пастор!

Штирлиц убил Клауса выстрелом в висок. Он не говорил ему, как это любят показывать в фильмах, за что убивает его и от чьего имени. Они стояли на берегу озера, когда начался налет союзной авиации. Здесь была запретная зона, но пост охраны — это Штирлиц знал точно — находился в двух километрах. Во время налета сухой щелчок пистолетного выстрела не слышен. Он рассчитал, что Клаус упадет с бетонной площадки — раньше отсюда ловили рыбу — прямо в воду и следов крови на площадке не останется. Впрочем, это не суть важно: по ночам шел снег с дождем, так что кровь на бетонной площадке в запретной зоне — не так опасна. Вовсе не опасна — так точнее.

Клаус упал в воду молча, кулем. Штирлиц бросил в то место, куда он упал, пистолет (версия самоубийства на почве нервного истощения выстроилась точно, письма были написаны самим Клаусом), снял перчатки и пошел через лес к своей машине. До «Ам Дорфа» было сорок километров. Там жил пастор Шлаг. Штирлиц рассчитал, что он будет у него через час, — он предусмотрел все, даже возможность предъявления алиби по времени...

«Центр — Юстасу.

Известно ли вам о контактах нацистов с западными дипломатами в Стокгольме — и если да, то что именно? Что вы можете сообщить о Кляйсте, сотруднике Риббентропа?»