Семнадцать мгновений весны

— Как вам сказать, — ответил он, вытирая слезы. — Я даже и не знаю, как вам сказать... Я попросил несколько дней записывать его разговоры с нашими людьми. Те, кому я беспрекословно верю, открыто говорят друг с другом о трагизме положения, тупости наших военных, кретинизме Риббентропа, о болване Геринге, о том страшном, что ждет нас всех, если русские ворвутся в Берлин... А Штирлиц отвечает: «Ерунда, все хорошо, дела развиваются нормально...» Любовь к родине и фюреру заключается не в том, чтобы слепо врать друзьям по работе... Я спросил себя — а не болван ли он? У нас ведь много тупиц, которые бездумно повторяют абракадабру Геббельса. Нет, он не болван. Почему же он тогда неискренен? Или он никому не верит, или он чего-то боится, или он что-то затевает и хочет быть кристально чистым. А что он затевает в таком случае? Все его операции должны иметь выход за границу, к нейтралам... И я спросил себя — а вернется ли он оттуда? И если вернется — то не свяжется ли там с оппозиционерами или иными негодяями? Я не смог себе ответить точно — ни в положительном, ни в отрицательном аспекте...

Все перечисленные перед этими пункты Мюллер не ставил ни в грош: Кальтенбруннер был дилетантом в разведке. Но то, что он сказал сейчас, заставило Мюллера отдать дань аналитическому уму обергруппенфюрера. Пустяк, о котором он только что сказал, высвечивал Штирлица с совершенно неожиданной стороны.

Мюллер спросил:

— Сначала вы посмо´трите его досье, или сразу взять мне?

— Возьмите сразу вы, — схитрил Кальтенбруннер, успевший изучить все материалы. — Я сейчас должен ехать к фюреру.

Мюллер вопросительно посмотрел на Кальтенбруннера. Он ждал, что тот расскажет какие-нибудь свежие новости из бункера, но Кальтенбруннер ничего рассказывать не стал. Он выдвинул нижний ящик стола, достал бутылку «Наполеона», подвинул рюмку Мюллеру и спросил:

— Вы сильно пили?

— Совсем не пил.

— А почему глаза красные?

— Я не спал — было много работы по Праге: наши люди повисли на хвосте у подпольных групп. Там будет интересно в ближайшие недели.

— Крюгер будет вам хорошим подспорьем. Он отличный службист, хотя фантазии маловато. Выпейте коньяку, это взбодрит вас.

— От коньяка я, наоборот, совею. Я люблю водку.

— От этого не осовеете, — улыбнулся Кальтенбруннер и поднял свою рюмку. — Прозит!

Он выпил залпом, и кадык у него стремительно, как у алкоголиков, рванулся снизу вверх.

«Здорово пьет, — отметил Мюллер, выцеживая свой коньяк, — сейчас наверняка нальет себе вторую рюмку».

Кальтенбруннер закурил самые дешевые крепкие сигареты «Каро» и спросил:

— Ну, хотите повторить?

— Спасибо, — ответил Мюллер, — с удовольствием. Коньяк действительно отменно хорош.

2

Штирлиц решил для себя, что сегодня он высвободится пораньше и уедет с Принц-Альбрехтштрассе в Науэн: там в лесу, на развилке дорог стоял маленький ресторанчик Пауля, и, как год и как пять лет тому назад, сын Пауля безногий Томас каким-то чудом доставал свинину и угощал своих постоянных клиентов настоящим айсбайном с капустой или, на крайний случай, парной крольчатиной с маринованной свеклой.

Когда не было бомбежек, казалось, что никакой войны нет: так же, как и прежде, играла радиола и низкий голос Бруно Варнке напевал: «О, как прекрасно было там, на Могельзее...»

Но освободиться пораньше Штирлицу так и не удалось. К нему зашел Холтофф из гестапо и сказал:

— Я совсем запутался. То ли мой арестованный психически неполноценен, то ли его следует передать к вам, в разведку, потому что он говорит так, как говорят по радио эти английские свиньи.

Штирлиц пошел в кабинет к Холтоффу и просидел там до семи часов, слушая истерику астронома, арестованного позавчера местным гестапо в Ванзее. Он разбрасывал прокламации, написанные им самим. В прокламациях был разный текст. Холтофф подвинул Штирлицу целую папку. Штирлиц начал перебирать листочки, вырванные из ученической тетради: «Немцы! Прозрейте! Наши безумные вожди ведут нас к гибели. Мир проклинает нас! Кончайте войну! Сдавайтесь!» Таких прокламаций было больше всего. Другие были покороче: «Нами правят маньяки! Гитлеру — нет! Миру — да!»

И сейчас, сидя на табуретке, привинченной к полу, астроном истерично, в который раз уже, выкрикивал:

— Я больше не могу! Не могу! Я хочу жить! Просто жить — понимаете вы или нет! При фашизме, капитализме, большевизме! Я не могу больше так! Я задыхаюсь от вашей слепоты, глупости, безумия!

— Кто приказывал тебе писать прокламации? — методически, негромко повторял Холтофф. — Ты сам не мог дойти до такой гнусности. Кто передавал тебе этот текст? Твоей рукой водила чужая, вражеская воля. С кем ты снюхался из врагов, где и когда?