Семнадцать мгновений весны

— Никогда и ни с кем я не снюхивался! Я боюсь говорить даже с самим собой! Я всего боюсь! — кричал астроном. — Неужели у вас нет глаз?! Неужели вы не понимаете, что все кончено?! Мы пропали! Неужели вы не понимаете, что каждая новая жертва сейчас — это вандализм! Вы все время твердили, что живете во имя нации! Так уйдите! Помогите остаткам нации! Вы обрекаете на гибель несчастных детей! Вы фанатики, жадные фанатики, дорвавшиеся до власти! Вы сыты, вы курите дорогие сигареты и пьете кофе! Дайте нам жить как людям, а не как бессловесным рабам! — Астроном вдруг замер, вытер пот с висков и тихо закончил: — Или убейте меня поскорее здесь, чем сходить с ума от понимания собственного бессилия и тупости нации, которую вы превратили в трусливое стадо...

— Погодите, — сказал Штирлиц. — Крик — не довод. У вас есть какие-либо конкретные предложения?

— Что? — испуганно спросил астроном.

Спокойный голос Штирлица, его манера неторопливо говорить, чуть при этом улыбаясь, произвели на астронома обратное впечатление: он уже за время ареста привык к крику и зуботычинам, к ним привыкают быстро, отвыкают — медленно.

— Я спрашиваю: каковы ваши конкретные предложения? Как нам спасти детей, женщин, стариков? Что вы предлагаете для этого сделать? Критиковать и злобствовать — всегда легче. Выдвинуть разумную программу действий — значительно труднее.

— Я отвергаю астрологию, — медленно, после долгого раздумья ответил астроном, — но я преклоняюсь перед астрономией. Меня лишили кафедры в Киле...

— Так ты поэтому и злобствуешь, собака?! — закричал Холтофф.

— Подождите, — сказал Штирлиц, досадливо поморщившись, — не надо кричать... Продолжайте, пожалуйста...

— Мы живем в год неспокойного солнца. Взрывы протуберанцев, передача огромной дополнительной массы солнечной энергии влияют на светила, на планеты и звезды, влияют на наше маленькое человечество...

— Вы, вероятно, — прервал его Штирлиц, — вывели какой-либо гороскоп? И поэтому так нервничаете?

— Гороскоп — это интуитивная, может быть даже гениальная, недоказанность. Нет, я иду от обычной, отнюдь не гениальной гипотезы, которую пытался выдвигать: о взаимосвязанности каждого живущего на земле с небом и солнцем... И эта взаимосвязь помогает мне точнее и трезвее оценивать происходящее на земле моей родины...

— Мне будет интересно поговорить с вами на эту тему подробнее, — сказал Штирлиц. — Вероятно, мой товарищ позволит вам пойти сейчас в камеру и пару дней отдохнуть, а после мы вернемся к этому разговору.

Когда астронома увели, Штирлиц сказал:

— Он в определенной степени невменяем, разве ты не видишь? Все ученые, писатели, артисты по-своему невменяемы. К ним нужен особый подход, потому что они живут своей, придуманной ими жизнью. Отправь этого чудака в нашу больницу на экспертизу. У нас сейчас слишком много серьезной работы, чтобы тратить время на безответственных, хотя, может быть, и талантливых болтунов. Если бы сейчас был мир, мы бы отправили его в лагерь, там бы он быстро перековался, а после приносил бы пользу рейху и нации, работая в институте или на кафедре... А сейчас...

— Но он говорит, как настоящий англичанин из лондонского радио... Или как проклятый социал-демократ, снюхавшийся с Москвой.

— Люди изобрели радио для того, чтобы его слушать. Вот он и наслушался. Нет, это несерьезно. Нас, как разведку, это не интересует. Будет целесообразно встретиться с ним через несколько дней: просто пощупать его — действительно ли он ученый или обычный псих. Если он серьезный ученый, мы войдем к Мюллеру или Кальтенбруннеру с просьбой: дать ему хороший паек и эвакуировать в горы, там, где сейчас цвет нашей науки, — пусть работает, он сразу перестанет болтать, когда не будет бомбежек и будет много хлеба с маслом и удобный домик в горах, в сосновом лесу... Нет?

Холтофф усмехнулся:

— Тогда бы никто не болтал, если бы у каждого был домик в горах, много хлеба с маслом и никаких бомбежек...

Штирлиц внимательно посмотрел на Холтоффа, дождался, пока тот, не выдержав его взгляда, начал суетливо перекладывать бумажки на столе с места на место, и только после этого широко и дружелюбно улыбнулся своему младшему товарищу по работе.