Семнадцать мгновений весны

«Юстас — Центру.

По-моему, никакие серьезные контакты нацистов с Западом сейчас невозможны. По приказу Гитлера рейхсфюрер СС Гиммлер объявил, что он будет карать смертью всех изменников, которые решатся на контакты с союзниками. Доктор Кляйст является осведомителем гестапо в МИДе. Как удалось установить, никаких серьезных связей с Западом в прошлом не имел. Его миссия в Стокгольме была связана с вопросами протокола, и никаких — по моим сведениям — заданий по установлению связи с союзниками он не получал».

Шеф службы имперской безопасности СД Эрнст Кальтенбруннер говорил с сильным венским акцентом. Он знал, что это сердило фюрера и Гиммлера, и поэтому одно время занимался с отменным фонетистом, чтобы научиться истинному «хохдойч». Но из этой затеи ничего путного не вышло — он любил Вену, жил Веной и не мог заставить себя даже час в день говорить на «хохдейч» вместо своего веселого, правда, несколько вульгарного венского диалекта. Поэтому в последнее время Кальтенбруннер перестал подделываться под немцев и говорил со всеми так, как ему и следовало говорить, — по-венски. С подчиненными он говорил даже не по-венски, а на диалекте Инсбрука: в горах австрийцы говорят совершенно особенно, и Кальтенбруннеру порой нравилось ставить людей своего аппарата в тупик: сотрудники боялись переспросить непонятное слово и испытывали острое чувство растерянности и замешательства.

— Не Сиблиц, а Штирлиц, — хохотнул в трубку Кальтенбруннер, — по-моему, среди штатных работников Сиблицев нет, а ваши агенты меня не интересуют. Да, пожалуйста, и если можно — поскорее. Спасибо. Жду.

Он посмотрел на шефа гестапо группенфюрера СС Мюллера и сказал:

— Я не хочу будить в вас злобную химеру подозрительности по отношению к товарищам по партии и совместной борьбе, но факты говорят о следующем: первое — Штирлиц, косвенно правда, но все-таки причастен к провалу краковской операции. Он был там, но город по странному стечению обстоятельств остался невредим, хотя должен был взлететь на воздух. Второе — он занимался исчезнувшим ФАУ, но не нашел его, ФАУ исчез, и я молю бога, чтобы он утонул в болотах междуречья Вислы и Вислоки... Третье — он и сейчас курирует круг вопросов, связанных с оружием возмездия, и хотя явных провалов нет, но и успехов, рывков, очевидных побед мы тоже не наблюдаем. А курировать — это не значит только сажать инакомыслящих. Это также означает помощь тем, кто думает точно и перспективно... Четвертое — блуждающий передатчик, работающий на стратегическую, судя по коду, разведку большевиков, которым он занимался, по-прежнему работает в окрестностях Берлина. Я был бы рад, Мюллер, если бы вы сразу, не дожидаясь, пока нам принесут его дела, опровергли мои подозрения. Я симпатизирую Штирлицу, и мне хотелось бы получить у вас документальные опровержения моим внезапно появившимся подозрениям.

Мюллер работал сегодня всю ночь, не выспался, в висках шумело, поэтому он ответил без обычных своих грубоватых шуток:

— У меня на него никогда никаких сигналов не было. А от ошибок и неудач в нашем деле вряд ли кто гарантирован.

— То есть вам кажется, что я — здорово ошибаюсь?

В вопросе Кальтенбруннера были жесткие нотки, и Мюллер, несмотря на усталость, смог понять их.

— Почему же... — ответил он. — Появившееся подозрение нужно проанализировать со всех сторон, для чего же держать мой аппарат?.. Иначе нас можно считать бездельниками, уклоняющимися от фронта. Больше у вас нет никаких фактов? — спросил Мюллер.

Кальтенбруннер молчал, быстро сжевывая сигарету. Табак попал ему в дыхательное горло, и он долго кашлял, лицо его посинело, жилы на шее сделались громадными, взбухшими, багровыми.