Сережа Боръ-Раменскiй

— А вотъ поправишься, — подхватила Соня. — Весна не за горами; мы воротимся изъ Москвы въ Иртышевку и примемся жить по-старому. Папа обѣщалъ подарить мнѣ малепькую верховую лошадку, и мы будемъ всѣ вмѣстѣ ѣздить верхомъ.

— Непремѣнно, непремѣнно, — закричалъ Сережа, вошедшій только что въ комнату.

Въ этотъ самый день Ванѣ пришлось испытать огорченіе: Соня просила сказать ему, что она съ матерью должна ѣхать въ Москву. Отъ отца пришло письмо, онъ скучалъ и звалъ ихъ домой. Ваня очень опечалился, и увѣренія, что Ракитины скоро пріѣдутъ по ранней веснѣ, его не утѣшили. При отцѣ и матери онъ молчалъ, но Сережѣ сказалъ печально:

— До весны далеко, кто знаетъ, что можетъ случиться!

— Что же можетъ случиться? сказалъ Сережа, недоумѣвая, но Ваня сдѣлалъ видъ, что не слышитъ; и не сказалъ ни слова. Прощаніе его съ Соней было печально. Онъ заплакалъ, заплакала и она. Послѣ ея отъѣзда онъ сталъ еще задумчивѣе; стали приглашать Таню; она читала ему и старалась развлечь его, но безуспѣшно. Ваня, всегда кроткій, совсѣмъ затихъ. Докторъ ѣздилъ всякую недѣлю. Въ одинъ изъ своихъ пріѣздовъ онъ зашелъ къ адмиралу и сказалъ ему:

— Сынъ вашъ плохо поправляется; чего я опасался, то и случилось; грудь у него слабая, и его надо скорѣе увезти отъ холодной весны нашего сѣвера. Я совѣтую не терять времени и ѣхать на югъ, всего лучше въ южную Францію на Іерскіе острова.

Адмиралъ измѣнился въ лицѣ, но спросилъ спокойно:

— Надежда есть? Это не приговоръ.

— Надежда есть; если бы я не надѣялся, я бы не посовѣтовалъ уѣхать. Только собирайтесь скорѣе. Я бы желалъ, чтобы васъ черезъ три-четыре недѣли здѣсь не было.

Въ тотъ же самый день адмиралъ сѣлъ подлѣ жены, въ ея маленькомъ кабинетѣ, и, повидимому, спокойно объявилъ ей, что докторъ въ виду того, что здоровье Вани поправится на югѣ гораздо скорѣе, посылаетъ ихъ за границу. Серафима Павловна, вопреки опасеній мужа, ничуть не испугалась, напротивъ того, приняла это извѣстіе съ удовольствіемъ и, подумавъ немного, съ радостью сказала:

— Ахъ, какъ умно! Какой этотъ докторъ догадливый, и какъ это я не подумала объ этомъ прежде. Конечно, на югъ; природа, солнце! Ваня мигомъ оправится, и мы сдѣлаемъ такое прелестное путешествіе! Притомъ и другимъ дѣтямъ великая польза. Посмотрятъ и природу иную и искусства. Я ихъ поведу всюду: въ галлерею дрезденскую и на Брюль-террасу, и въ музеи Лувра, Люксенбургъ. А Парижъ? какая прелесть! Ахъ, какое будетъ удовольствіе все это показать имъ и вспомнить мои молодые годы, когда я съ покойнымъ papa… да ты меня не слушаешь? О чемъ ты думаешь, сумрачный, какъ черная ночь?

— Милая, ты не совсѣмъ поняла меня; докторъ не посылаетъ насъ путешествовать — это утомило бы Ваню. Онъ посылаетъ насъ въ теплый край, на Іерскіе острова.

— Но тамъ тоска — одни чахоточные! отчего не въ Неаполь, не въ Ниццу, если нельзя въ Парижъ?

— Это ужъ ты у него спроси, онъ объяснитъ тебѣ.

— На Іерскіе острова? Дѣвочки соскучатся.

— Но, другой мой, мы не можемъ уѣхать всѣ.

— Какъ? Отчего?

— Надо ѣхать, какъ можно скорѣе, налегкѣ. Мы поѣдемъ втроемъ: ты, Ваня и я.

— Но это невозможно. Я не оставлю дочерей…

— Но онѣ останутся здѣсь съ Саррой Филипповной, а мальчики съ Казанскимъ; притомъ Ракитины позаботятся о нашемъ оставшемся семействѣ.

— Но это жестоко… и почему намъ всѣмъ не ѣхать?

— Всѣмъ ѣхать дорого, я не въ состояніи…

— Какой же ты сталъ скупой! Если ужъ я должна лишиться удовольствія ѣхать съ дочерьми, то я не могу ѣхать безъ горничной и няни для Вани.

— Бери горничную для себя. Для Вани мы на мѣстѣ возьмемъ сестру милосердія, а довезти его я берусь.

Адмиралъ говорилъ такъ серіозно, что Серафима Павловна поняла, что спорить нельзя, и что онъ ее не послушаетъ. Она опечалилась и послѣ обѣда объявила дѣтямъ нерадостную новость. Нечего и говорить, что она поразила всѣхъ, какъ ударъ грома. Сережа вышелъ изъ комнаты, чтобы скрыть слезы: разлука съ больнымъ братомъ сказалась страданіями, до тѣхъ поръ ему невѣдомыми. Вѣра надулась, Глаша разсердилась.

— Поздравляю! воскликнула она, входя въ классную, гдѣ сидѣлъ Сережа, опершись рукой на столъ. — Ѣхать, куда? И насъ здѣсь бросить однихъ. И отчего ѣхать? Потому что нашъ любимецъ медленно выздоравливаетъ!

— Глаша, — сказалъ Сережа, — всякое твое слово негодно. Надо удивляться, гдѣ ты выучилась такъ думать.

— Ну, опять мораль.

— Не мораль, а правда. Братъ очень боленъ, а ты такъ безсердечно относишься къ нему.

— Отъ моихъ словъ ему ни тепло ни холодно, — возразила она, нѣсколько устыдясь. — Слышать съ утра до вечера милованья и сладкія рѣчи надоѣстъ до смерти. Сентиментальничаетъ мама, Соня, ты, домашніе. Надоѣли!

— Все его любятъ, стало-быть, онъ заслужилъ любовь!

— Не заслуга, одно счастье, — сказала Глаша съ досадой.

Вечеромъ пришла Таня; ей все разсказали, но она напрасно силилась развлечь Сережу и успокоить взволнованную Глашу: старанія ея остались напрасны. Видя, что она не въ силахъ побѣдить дурное настроеніе сестеръ, она ушла къ Ванѣ. Онъ сидитъ одинъ, блѣдный и слабый.