Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920)

Делегаты в равной степени сильно боялись появления как политических группировок или «партий», так и одной сильной личности с другой. Решения (по крайней мере, в теории) следовало принимать коллективно, по «правде», а не по правилу большинства. В какой степени практика Собора соответствовала этому идеалу? Карташёв упоминает о большинстве консерваторов и почти таком же крупном числе центристов во главе с Евгением Трубецким и Сергеем Булгаковым; левое меньшинство было представлено протопресвитером Георгием Шавельским и московскими протоиереями Николаем Добронравовым и Николаем Цветковым[405]

. Но при рассмотрении дебатов о восстановлении патриаршества не следует переоценивать важность политических ориентаций. Карташёв отмечает, что, несмотря на определенное размежевание между правыми и левыми, Собор на самом деле работал мирно и разумно, обсуждая все вопросы с участием и тех, и других. И если в голосовании по этому вопросу действительно можно было различить позиции правых и левых – Карташёв упоминает о том, что левые опасались деспотизма церковных иерархов, – то разногласия между делегатами, по-видимому, возникали в основном по вопросам, не относящимся к политике[406]

. Например, по вопросу о патриархате большинство мирян, как и епископов, проголосовало за его восстановление, тогда как белое духовенство разделилось во мнениях, а большинство профессоров проголосовало против[407]

. Возможно, не столь важно распределение голосов, как тот факт, что многие из наиболее активных и красноречивых сторонников «реформации» в церкви и обществе не были причастны к предшествующей внутрицерковной работе, в том числе по подготовке к проведению собора в 1905–1906 годах; этот фактор имел малое отношение к разногласиям между сторонниками левых и правых политических взглядов. Хотя голосования отнюдь не были единогласными (вопреки утверждению одного из участников[408]

), на соборе царила атмосфера продуктивной рабочей дискуссии, настроенной на непосредственные конкретные результаты. Дебаты о патриархате, состоявшиеся в самые дни Октябрьской революции, впервые за 200 лет решили, причем молниеносно и с впечатляющей легкостью, проблему реорганизации высшего церковного управления. Можно сказать, что Собор проявил большую эффективность в решении таких исторических вопросов, чем это делала десятью годами ранее Вторая Дума в отношении текущих политических проблем. Механизмы Собора по вопросу о патриаршестве сработали хорошо, хотя надо признать, что свою роль здесь сыграло давление внешних обстоятельств. Складывается впечатление, что в этом смысле Собор выполнил свою задачу, став воплощением принципа соборности.

В своем выступлении на Всероссийском съезде духовенства и мирян, проходившем в Москве в июне 1917 года, а также в обращении к церковному Собору Сергей Булгаков выразил различие между соборностью и демократией в более резкой форме[409]. Он предупреждал об опасностях демократии. Февральская революция, по его словам, изменила не только Россию, но и весь мир; мало кто понимал, что на самом деле церковный вопрос приобрел теперь первостепенное значение, что для православной церкви пробил «брачный час». Демократия была искушением для Церкви; но Церковь должна быть мерилом демократии, а не наоборот. Теперь на востоке связь самодержавия и православия была нарушена; но опасность состояла в том, что православные могли оказаться под властью нового господина – демократии. Такая опасность подстерегала православную церковь с ее соборностью (столь близкой к народности), опасность, не угрожавшая членам римско-католической церкви с ее священноначалием. Православию нечему было учиться у демократии; принятие решений большинством голосов – это замечательно, но оно не обеспечивает принятие решений, соответствующих воле Божьей.

По словам Булгакова, демократия как таковая не обладает самоценностью. История знала разные типы демократии; до сих пор лучшим ее примером была английская реформация (исток американской демократии), насквозь пропитанная религиозным духом. Французская революция, напротив, была вдохновлена антихристианскими настроениями, в то время как германская социал-демократия, горячим сторонником которой когда-то был и сам Булгаков, если судить ее по этому новому религиозному критерию, оказывается всего лишь тупым и самодовольным атеизмом. Речь шла не о том, что России необходимо встать на путь демократии или отвергнуть ее; предстояло решить более фундаментальный вопрос: встанет ли Россия на сторону Христа или пойдет против Него? Будет ли светское правительство России, как бы оно ни оправдывалось социально-политической теорией, исполнено христианским духом?