Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920)

Вот как сложны отношения, существующие между демократией и Церковью, и это не позволяет нам прямо ставить между ними знак равенства. Церковь есть высшее, безусловное начало жизни, царство не от мира сего, хотя и имеющее задачей возвышать до себя мир, демократия же есть только природное человечество в греховном его состоянии, иногда просветляющееся и вдохновляющееся, порою же принимающее образ звериный. Она сама необходимо нуждается в руководстве духовном. Глубоко различны законы жизни в Церкви, как обществе Божественном, и в демократии, как обществе человеческом. В первом имеет силу закон любви, самоотречения, послушания, во втором – солидарности интересов, борьбы за права и их разграничение. Церковь есть тело Христово, организм, состоящий из многих и разных членов[410]

.

Положительным примером могло послужить первохристианство, которое было народно, не будучи демократическим в современном понимании слова. Постреволюционная Россия могла бы преуспеть только в том случае, если бы избрала Христа своей путеводной звездой. Отсюда оставался всего один шаг до признания того, что все общество, включая политическую систему, нуждается в том, чтобы проникнуться духом Христовым. «Если грядущая Россия, ее же ищем, станет строиться без имени Христова, если демократия российская окажется в духовном разрыве со Святою Русью, то какую же цену она имеет, кому она нужна, кому из нас дорога будет отрекшаяся от Христа Россия?»[411]

Таким образом, Собор был представительным органом, но притом не воплощал непосредственно принципа демократии; он выражал «волю народа» в том смысле, что наибольшее представительство на нем принадлежало образованному провинциальному обществу, которое составляло социальную базу обновленной в результате Собора церкви. Собрание делегатов в Москве летом 1917 года явилось той самой «весомой и значимой в глазах народа контр-организацией», созданной русским «средним классом», существование которого отрицали последователи влиятельного раннего историка русской революции Уильяма Генри Чемберлина[412]

. Конечно же, его шансы на успех – это другой вопрос; но сам факт такого организованного, тщательно спланированного и в основном эффективного общенационального собрания, проведенного в эти летние месяцы, указывает на то, что средние слои российского общества были далеко не такими пассивными и политически беспомощными перед лицом революционных событий, как принято считать. То, что развитие революции в Москве запаздывало по сравнению с Петроградом, сделало Москву ареной альтернативных политических действий и даже озвучивания оригинальных политических идей.

Церковный собор не претендовал на статус самодостаточного представительного института. Изначально он задумывался как работающий совместно с будущим Учредительным собранием; со времен Юстиниана одним из основных постулатов православной церкви был постулат о неразрывной связи и взаимозависимости духовной и светской властей, и хотя Февральская революция разорвала связь «православия, самодержавия и народности», Церковь не воспринимала свою власть как полностью отделенную от власти государства, какую бы форму оно ни принимало. Ранее предполагалось, что Вторая Дума будет работать Совместно с церковным Собором. Теперь же Собор должен был стать для Церкви тем, чем стало бы Учредительное собрание для светского управления[413]. Церковь, как и вся страна, ожидала созыва Учредительного собрания, в рамках которого насущные политические проблемы получат наконец разрешение.

Конкретные отношения между Собором и стремительно меняющимся правительством или, если брать шире, между церковью и государством или духовной и светской властью стали одной из наиболее сложных проблем, с которыми церковь столкнулась в 1917 году. Эти отношения определились сами собой при рассмотрении Собором основных вопросов, таких как управление церковными школами, регулирование браков и разводов (эта прерогатива была впервые в истории России отнята у церкви Временным правительством), церковный суд, изъятие церковной собственности. После 200 лет относительного подчинения государству церковь оказалась свободной от него, но при этом на грани острого конфликта с ним.