Сесиль. Амори. Фернанда

Приступив к возрождению дома в Фонтене, Морис де Бартель выбрал в качестве спальни для своей молодой жены комнату, в которой жила ее прабабка и которая благодаря консервативному духу семьи не претерпела никаких изменений с тех самых пор, как ее отделали еще во времена царствования г-жи де Помпадур. То была большая квадратная комната с альковом шириной с обычную часовню, где стояла огромная кровать. Только старую обивку стен из розового с серебром атласа заменили новой, в меру возможности соответствовавшей вкусам эпохи; вся лепнина сохранилась, пришлось лишь обновить позолоту; мебель тоже осталась на месте, надо было только заново перетянуть ее; роспись Буше над дверью не тронули, ее лишь отлакировали; во всех углах стояли покрытые резьбой прелестные консоли в стиле ярого рококо; восхитительные этажерки розового дерева заполняли пространство между окнами; стулья и кресла покоились на толстом ковре, в котором нога утопала, словно на лужайке в саду. Словом, эта спальня, целиком во вкусе восемнадцатого века, казалась покоями принцессы, уснувшей по мановению злой феи в 1735 году и проснувшейся через сто лет.

По одну сторону от этой комнаты была расположена вторая гостиная, выходившая в покои, предназначенные для г-жи де Бартель, а по другую — спальня Мориса, отделенная от спальни жены лишь большой туалетной комнатой.

Спальня Мориса была выдержана в строгом стиле в противоположность вычурной спальне его жены. То была холостяцкая комната в полном смысле этого слова: большая железная кровать без всяких занавесей; тигровая шкура, брошенная у кровати на одноцветный ковер; шкаф, наполненный пронумерованными охотничьими ружьями; стол, заваленный арабскими ятаганами, греческими пистолетами, малайскими крисами и дамасскими саблями; стены, увешанные картинами Делакруа и Декана, акварелями Буланже и Бонингтона; камин, украшенный статуэтками Барра и Фёшера и часами с великолепной скульптурной группой работы Бари; за кроватью — кропильница мадемуазель Фово, до которой можно было дотянуться рукой. Таковы были украшения этого чисто мужского убежища; в глубине его находилась маленькая дверь в туалетную комнату, обитую простым тиком. Это был своего рода лагерь, вначале разбитый Морисом под вполне благовидным предлогом не будить по утрам жену в дни охоты, а на самом деле с целью обеспечить себе свободу.

Добавим, что черная лестница, которую устилал пушистый ковер, превращавший ее в парадную и заглушавший все звуки, сообщалась с туалетной комнатой.

Но с тех пор как Морис заболел, он не в силах был противиться матери и жене, и его поместили в большой спальне стиля Людовика XV, где по вечерам прямо в алькове ставили маленькую кровать для Клотильды. Кроме того, туда принесли фортепьяно; таким образом, в настоящее время другой гостиной не существовало, здесь, в этой комнате, г-жа де Бартель и Клотильда сосредоточили всю свою любовь, а вместе с ней и свои привычки.

Этому сыну, которого обожала мать, и мужу, о котором молодая жена проявляла столько неустанной заботы, да просто, наконец, Морису де Бартелю, до которого мы все-таки добрались, чтобы познакомить с ним наших читателей, пошел двадцать седьмой год. Этого человека судьба со всех точек зрения сделала своим баловнем, наделив его и громким именем, большим состоянием и к тому же еще и такими изысканными манерами, какие часто не могут дать ни состояние, ни имя.

В самом деле, трудно было бы отыскать молодого человека, столь являвшего собой образец истинного вельможи, каким был Морис де Бартель. На все, что принадлежало ему, сразу ложился отпечаток безупречного аристократизма. Лошади его были самые ухоженные, экипажи — самые элегантные, слуги одеты лучше всех в Париже. Ловкий во всех физических упражнениях, Морис сидел верхом на лошади не хуже Дора и Макензи; он в совершенстве владел шпагой и при стрельбе с двадцати пяти шагов разрезал пулю о лезвие ножа. С семилетнего возраста хозяин доставшегося ему состояния, свободный в своих действиях после достижения совершеннолетия, он наслаждался с полным удовольствием всепоглощающей жизнью Парижа, и ни разу чужая воля не вставала препятствием его собственной; а между тем, поспешим добавить, самые строгие блюстители нравственности ни разу не могли поставить ему в упрек его поведение: в самом деле, относясь к миру избранников, связанный узами дружбы с молодыми людьми, дорожившими своим именем и положением в обществе, он, уважая приличия и неизменно сохраняя чувство собственного достоинства, смог устоять перед теми бесчинствами, каким после революции 1830 года бездумно предавались некоторые знатные молодые люди, словно желая вознаградить себя за жесткие рамки их жизни в последние годы царствования Карла X.