Сесиль. Амори. Фернанда

Словом, новая жизнь, в какую окунулся Морис, лишь усугубляла его заблуждение, и вскоре капризы мужчины, входящего в зрелость, сменились головокружением от первых впечатлений. После возвращения из Италии Морис нашел замок переустроенным, а сад перепланированным согласно оставленным им эскизам. Тогда-то он и отдал на разграбление кладовую с фамильной мебелью, и лучшие парижские обойщики мебели принялись за работу, чтобы обустроить его счастье. Начал он с особняка на улице Варенн, где все было перевернуто вверх дном, до того он рад был уничтожить прошлое, созидая будущее. Ему не хватало времени, чтобы самому все посмотреть, все одобрить, все выбрать и все купить. При содействии матери он благодаря своему богатству мог удовлетворить любой свой каприз, что давало ему возможность тешить себя иллюзиями, сохраняя безмятежное спокойствие души. После особняка настала очередь дома в Фонтене. Морис превратил его в прелестную виллу (мы с вами ее уже видели); таким образом, из трех лет совместной жизни два с половиной года прошли в путешествиях, строительстве и радостях, и не единое, даже самое легкое облачко ни разу не омрачило чистое, пожалуй, даже сверкающее небо их супружеского горизонта.

Клотильда была беспредельно счастлива. Морис, особенно в последние полгода, относился к ней если не с любовью, то, по крайней мере, с удвоенным вниманием и заботой. Правда, отлучался он теперь гораздо чаще, но каждый раз, возвращаясь, он приносил ей или какую-нибудь китайскую безделушку от Гансберга, или прелестную акварель, купленную у Сюсса, или чудесную драгоценность, плод фантазии Марле. Впрочем, в предлогах для отлучек недостатка не было: то предстояло пофехтовать у лорда С., то поступало приглашение на охоту в Кувре с графом де Л., то в "Парижском кафе" должен был состояться холостяцкий ужин с герцогом де Г. или графом де Б.; венцом же всего оказывался Жокей-клуб, этот неизменный, бесподобный сообщник охладевших любовников или скучающих мужей. Клотильда безропотно принимала все эти оправдания (впрочем, она их и не требовала). Жизнь ее протекала тихо, мирно, однообразно, без подозрений и скуки. Когда надо было появиться в свете, ее муж всегда оказывался рядом, чтобы сопровождать ее. А в свете это был все тот же Морис, кого она знала: галантный и предупредительный. Все окружающие женщины завидовали ей, видя, какая она красивая, и думая, что муж так любит ее. Даже ее кузине, г-же де Нёйи, самой жестокой и неумолимой разоблачительнице тех маленьких секретов, что терзают сердце любой женщины (она являлась к Клотильде с визитом каждые две недели), ни разу не удалось отыскать повода осудить Мориса за какой-нибудь проступок! А потому Клотильда, как мы уже говорили, была беспредельно счастлива.

Госпожа де Бартель каждый раз, встречаясь с графом де Монжиру, не могла нарадоваться вместе с ним их мудрому решению сочетать браком этих двух молодых людей.

Итак, стало быть, все ощущали несказанное блаженство — казалось, лучше не бывает, — как вдруг стала заметна громадная перемена в характере Мориса. Он впал в задумчивость, а там и в меланхолию; затем им овладело глубокое уныние, с которым он даже и не пытался бороться и которое не могли рассеять ни заботы его матери, ни ласки жены. Вскоре это состояние вялости дало серьезные основания для беспокойства: послали за доктором. Тот сразу же распознал всю тяжесть зла, таящегося в болезнях, от которых больной не хочет излечиваться. Он не стал скрывать от г-жи де Бартель, что причиной болезни явилось сильное моральное потрясение. Госпожа де Бартель решила расспросить барона де Бартеля, светского человека, как стала бы расспрашивать Мориса в ученическом возрасте, полагая, как всякая мать, что дети не должны иметь секретов от родителей; но, к великому удивлению баронессы, Морис не выдал своего секрета, отрицая, правда, что он существует. Наконец дело дошло до того, что его состояние внушило сильную тревогу, о чем, как мы слышали, г-жа де Бартель поведала графу де Монжиру в самом начале этой истории; но, как мы вынуждены признать, достойный пэр Франции не разделил этой тревоги с той заинтересованностью, на какую между тем можно было рассчитывать, принимая во внимание тайные нити, связывавшие его с этим семейством.

В самом деле, со времени своего прибытия в Фонтене-о-Роз, когда г-жа де Бартель высказала просьбу посвятить ей весь этот день и следующее утро, граф казался сильно озабоченным. Правда, озабоченность его вполне могла быть вызвана болезнью Мориса, а не какой-то посторонней причиной, — но то лишь в чужих глазах; и совершенно очевидно, что эта озабоченность, и без того не ускользнувшая от г-жи де Бартель, была бы ей еще более заметна, если бы не собственные треволнения, занимавшие все ее мысли.

Итак, войдя в гостиную, она усадила графа и, возвращаясь к материнским тревогам, в то время полностью владевшим ею, хотя и они не в силах были окончательно развеять свойственное ей легкомыслие, продолжала: