Сесиль. Амори. Фернанда

— Под внешностью светского легкомыслия, — начал он, — кроется страждущее сердце; да, сударыня, вопреки своей воле, я имею несчастье всегда принимать сторону обиженных, кто бы они ни были. Простите мои откровения, сударыня, а главное, не смейтесь над ними. Дело доходит до того, что на балу, вместо того чтобы беседовать с женщинами, чья красота и чьи наряды собирают бесчисленных поклонников, я ищу какую-нибудь несчастную, всеми покинутую, никем не приглашенную, чтобы дать ей возможность разделить всеобщую радость и веселье. Заброшенные, где бы я с ними ни столкнулся, имеют право на мое внимание, мои заботы и даже уважение. Я не прочу себя в поборники справедливости, но нахожу счастье, утешая других, — роль, конечно, не блестящая, но, признаюсь вам, сладостная.

В голосе Фабьена звучала такая убежденность, а вид его был таким правдивым, что любая женщина, имей она даже большой опыт в подобных проделках, не устояла бы; увидев, какое впечатление он произвел, Фабьен между тем продолжал:

— Если бы вы знали, сударыня, сколько в свете несправедливости, взывающей к отмщению, сколько женщин, считающихся счастливыми, отворачивается, чтобы пролить слезу, и сколько улыбок расцветает на их губах, не находя отклика в сердце!

— Но в таком случае, сударь, — заметила Клотильда, — вся ваша жизнь должна быть воплощением самоотверженности?

— И эта самоотверженность не напрасна, сударыня, ибо наступит день, когда, поняв разницу между сердцем того, кто отрекается от нее, и сердцем того, кто сострадает ей, женщина, которая, быть может, и не взглянула бы на меня, соблаговолит вознаградить меня словом, отблагодарить улыбкой, сделав меня таким образом счастливейшим из людей.

На этот раз ошибиться относительно смысла слов и намерений того, кто произнес их, было невозможно; поэтому Клотильда, побледнев от ужаса, стремительно поднялась.

— Простите, сударь, — сказала она, — я слышу шум экипажа, возможно, это госпожа Дюкудре въезжает во двор, а я обещала госпоже де Бартель тотчас сообщить о ее приезде.

И с быстротой молнии она пересекла бильярдный зал, исчезнув за портьерой гостиной.

"Прекрасно, — сказал себе Фабьен, поправляя воротничок сорочки и разглаживая манжеты, — дела мои идут отлично; она бежала, следовательно, опасалась выдать себя, оставшись. Ах, меня заставляют играть здесь роль врача; ну что ж, пусть будет так! Но им придется расплатиться за мои визиты".

VI

Ларошфуко в своих повергающих в отчаяние "Максимах" сказал, что в несчастье друга всегда есть что-то утешительное для нас.

Точка зрения Ларошфуко чересчур благожелательна к человеку; ему следовало бы сказать, что не бывает несчастья, каким не пытались бы воспользоваться, не бывает катастроф, из каких не удавалось бы извлечь выгоду, не бывает бедствий, какие не привлекали бы любителей острых ощущений.

Так, Фабьен де Рьёль и Леон де Во, спекулируя на болезни своего друга Мориса, собирались тем временем занять его место: один — у его жены, другой — у его любовницы.

В какой-то момент Фернанда и в самом деле считалась возлюбленной молодого барона де Бартеля, казалось, она уступила его ухаживаниям, и, поскольку никто не знал об их разрыве, а сами они прилагали немало усилий, чтобы скрыть от посторонних свои отношения, все полагали, что их связывает весьма романтическая, нежная любовь; так думали, пока не открылась истина, а случилось это лишь накануне.

Теперь, когда Леон де Во не мог уже сомневаться, что между Морисом и Фернандой произошел решительный разрыв, его особенно мучил один вопрос: кто же пришел на смену Морису? Для молодого человека это было важно, ибо он во что бы то ни стало хотел разобраться в поведении капризной женщины, позволявшей ему проявлять свои заботы, никогда не вознаграждая его за них. В самом деле, вот уже почти год Леон де Во, своим богатством, манерами и внешностью достойный всяческого внимания, особенно со стороны женщины, слывшей весьма легкомысленной, тщетно ждал того, чтобы капризный ветер удачи подул в его сторону.

Впрочем, Леон де Во безропотно сносил свою невостребованность; он был моложе Фабьена, по крайне мере, на шесть — восемь лет, его платонические отношения с самой знаменитой парижской куртизанкой (ибо, скажем прямо, именно так обычно именовали Фернанду) бросали на него отблеск ее славы; кроме того, он находил для себя в этом определенную выгоду, начав свою карьеру покорителя женских сердец с постижения самой сущности этого ремесла; добавим еще, что он не встречал нигде, даже в свете, другой женщины, которая пришлась бы больше ему по душе.