Сесиль. Амори. Фернанда

Однако Фернанду подстерегали еще более жестокие муки. Однажды утром, в тот самый час, когда Морис имел обыкновение приезжать к ее дому, чтобы удостовериться в своем непреходящем несчастье, он вдруг не появился. И тогда Фернандой овладела неслыханная, неведомая дотоле всепожирающая ревность. Морис посмел утешиться, Морис посмел забыть, и в один прекрасный день она может вновь увидеть Мориса, спокойного, остроумного, каким ей часто доводилось его видеть, и он не побледнеет, не задрожит при виде ее, — об этом она раньше не думала, потому что это казалось ей невозможным!

И тогда настала очередь Фернанды: спрятавшись под плотной вуалью и длинной накидкой, бродить возле особняка на улице Варенн в надежде заметить Мориса. Полуоткрытые ворота, пустой двор, подъезд без лакеев, дом без обитателей, немой днем, темный ночью — таков был ответ ее нетерпеливому любопытству всякий раз, как она вопрошала этот дом взглядом, когда скользила, словно тень, мимо этой могилы.

А между тем Фернанда продолжала вести все то же существование, все тем же развлечениям отводились все те же определенные часы; делая над собой страшное усилие, Фернанда имела мужество жить в окружении своих легкомысленных почитателей; она отважно улыбалась г-ну де Монжиру; ее туалеты отличались обычной изысканностью. По вечерам ее лошади били копытом у дверей театров; днем ее видели в экипаже, проносившемся по аллеям леса. В Опере она, казалось, внимала голосам певцов; в Комеди Франсез по-прежнему аплодировала Селимене и Гортензии; фимиам лести парил вокруг ее сверкающей бриллиантами и сияющей молодостью головки; наконец, она жила в атмосфере, где красота, быстро увянув, лишает тело очарования, оставляя душу холодной, сердце пустым, разум обессиленным, и впервые осознав все значение богатства, она вдруг стала ценить его. Фернанда часто встречалась со своим нотариусом; ходили слухи, что она покупает земли.

Самыми горячими поклонниками Фернанды были Фабьен де Рьёль и Леон де Во: Фабьен, знавший Фернанду три или четыре года, делал вид, будто был когда-то ее любовником, а Леон ставил перед собой задачу оказывать ей тысячу всевозможных знаков внимания, свидетельствовавших о том, что он стремится добиться того, чего Фабьен будто бы добился. Фернанда смеялась над обоими: Фабьен с его холодной испорченностью, с его расчетливой обольстительностью был для нее предметом изучения, тогда как Леон с его наивным самодовольством, с его убежденностью в собственной элегантности и демонстрацией хороших манер — всего лишь игрушкой. У нее возникла мысль, что анонимное письмо, полученное ею, было написано одним из них, а возможно, даже обоими, однако ничто в их поведении не давало на этот счет никакой уверенности. Во всяком случае, если письмо было послано Леоном де Во, оно не достигло той цели, какую тот перед собой ставил. Фернанда в глазах окружающих оставалась свободной, сердце ее все еще хранило столько любви, а душа претерпела столько мук, что она и не думала воспринимать всерьез комплименты, которые ей надоели: порой она просто оставляла их без внимания, а иногда отвечала ироническими насмешками; ее характер, прежде такой нежный и доброжелательный, стал язвительным и едким; мизантропия, которой она прониклась к человечеству после того, как оно заставило ее страдать, с каждым днем становилась все острее, ее разочарованные глаза замечали теперь лишь постыдную сторону вещей, искажая даже добрые намерения; истина для нее равнялась несправедливости, потому что малая часть отпущенного счастья ни в коей мере не устанавливала равновесия с помощью столь необходимой на этом свете снисходительности.

— Мой ангел, — сказала ей как-то утром г-жа д’Оль-не, — что с вами случилось, почему у вас так изменился характер? Вы становитесь просто невыносимы, вас трудно узнать.

— Ах, сударыня! — отвечала Фернанда. — А разве кто-нибудь меня раньше знал?

— Предупреждаю вас, крошка, вы наживете себе врагов.

— Ну и что? Я хочу, наконец, знать правду…

— Грустное преимущество. Если так будет продолжаться, вас все бросят.

— Ну, не все. Вы говорили о врагах, которых я наживаю, эти-то, я надеюсь, останутся.

— Сколько горечи в ваших шутках, Фернанда!

— Они, сударыня, сродни растениям, приносящим очищение.

— О, у вас на все есть ответ, я знаю; но берегитесь, никто не безупречен.

— Поверьте, я так строго себя сужу, что меня примиряет с собой лишь сравнение с другими.

— Все это весьма остроумно, но не следует забывать, что мы живем в светском обществе.

— Как вы, или за его пределами — как я.

— Чуточку ловкости и умения, и вы наверняка были бы приняты в свете.

— А если к чуточке ловкости добавить побольше лицемерия, то я могла бы даже рассчитывать на уважение, не так ли?

— Да полно вам. Возьмите меня, например; ведь между нами говоря, милая крошка, всем известно, что маркиз де*** — мой любовник.

— Да, но всем известно и то, что господин д’Ольне — ваш муж; к тому же я ведь не писательница и обо мне судят по моим поступкам.

— А меня как судят?