Северный лес

Элис прошла в дом через переднюю дверь, ожидая увидеть Мэри в кресле-качалке, но в гостиной ее не было. Кухня тоже пустовала, а постель наверху была аккуратно заправлена, словно в ней никто не спал. Старый запах дома не вязался с запахом Джорджа, пота и сидра, исходившим от ее кожи. Нет, последствия ее действий были куда масштабнее, чем она воображала. К прежней жизни уже не вернуться. Она скажет об этом Мэри и будет надеяться, что та поймет.

Тут внимание Элис привлек стук, доносящийся с холма. Она подошла к окну и раздернула занавески. С яблонями что-то произошло, и Элис лишь спустя несколько мгновений поняла что. В одном ряду сада и в половине другого свет падал иначе, сам сад выглядел как недостриженная овца, а в том месте, где кончались срубленные деревья и начинались те, что еще стояли, орудовала топором ее сестра.

Вскрикнув от ужаса, Элис сбежала по лестнице и бросилась в сад, под ногами у нее хрустели ветки, стволы валялись, как поверженные бойцы, в воздухе висел аромат раздавленных яблок, всполошенные птицы разлетались в разные стороны, возмущенно щебеча.

– Мэри! – кричала она. – Мэри! Нет!

Но Мэри все не оборачивалась, и Элис поспешила к ней, со слезами моля о прощении, обещая, что никогда больше не увидится с Джорджем Картером, что любит ее больше всего на свете, что они будут вместе до самой смерти. Наконец она добежала до сестры. Мэри обернулась и одним взмахом повалила ее, и единственным звуком, нарушившим тишину, был короткий возглас удивления.

– Они не для сидра, – сказала Мэри, оставшись одна среди погубленных яблонь. Птицы вернулись и прыгали теперь между щепок и пней. Элис лежала на спине, ее руки покоились по бокам от туловища, а ноги были скрещены под странным углом, как у прилегшей отдохнуть пастушки.

Бесконечно долго Мэри не двигалась с места. Время стало податливым, словно было даровано ей в изобилии, словно она могла оставаться в саду вечно, неподвластная смерти. Так прошел день. Тени от одного ряда деревьев отхлынули от нее, тени от другого ряда поползли вверх по ее ногам. Она сидела, не выпуская топор из рук. На закате из леса вышли олени, поглядели на нее, ускакали прочь. На руку ей сел красный жук, пополз по коже, затем, достигнув рукава, улетел. Мэри взглянула на каменную стену, которую сложила своими руками, потом на сестру. Ей хотелось сказать что-нибудь, но она знала, что молчание, которое последует, будет нестерпимым. Над раной закружили мухи, и она отогнала их своим чепцом.

Спустилась ночь, а Мэри все не сходила с места и лишь на рассвете, когда в переднюю дверь постучали, вышла из забытья.

Разумеется, прийти к ним мог только один человек. Мэри встала, стряхнула с себя щепки с опилками, вошла в дом через заднюю дверь и остановилась у зеркала, чтобы поправить прическу и проверить, не забрызгана ли кровью. Как обычно, ей показалось, что она смотрит не на себя, а на сестру, и сперва ей пришло в голову, что она могла бы занять сестрино место в объятьях этого мужчины, а затем – что она могла бы вернуться за топором и разделаться с ним окончательно. Но, отворив дверь, она увидела перед собой не Джорджа Картера, а сына оукфилдского пекаря, привязавшего лошадь к столбу перед домом и протягивавшего ей письмо. Это для Элис, сказал он, от мистера Картера, и Мэри поблагодарила его, а когда он уехал, дрожащими пальцами вскрыла печать и прочитала, что Джордж всегда будет любить ее, но он закоренелый холостяк, которому уже поздно менять свои глупые привычки. Пожив в здешних краях, он понял, что фермерство не для него. Когда она прочтет эти строки, он уже будет на пути в Бостон. Весной или летом он вернется, так как надеется найти применение старому дому своего отца. Они могли бы повидаться.

Он не звал ее с собой в Бостон.

Мэри оставила письмо на столе, затем сложила его, словно опасаясь, как бы Элис не увидела, что там внутри. Ее переполняла любовь к сестре и в то же время облегчение, что она избавила Элис от страданий.

Затем она вышла во двор. Элис мирно лежала на траве. Мэри хотелось спросить у нее: “Что же мне делать?” Можно было похоронить ее рядом с отцом, но сама мысль о жизни в пустом доме была невыносима, поэтому она занесла Элис внутрь, раздела, обмыла и нарядила в одно из двух розовых платьев, которые та сшила много лет назад.

– Какая красота… – восхитилась Элис, когда Мэри показала ей их отражения в зеркале.

Мэри взглянула на труп, который обхватывала руками, затем на лицо в зеркале. Она не знала, что ответить. Многое еще предстояло обдумать.

– Что дальше? – сказала она наконец.

Элис пожала плечами:

– Я не знаю. Для меня это все тоже внове.

Мэри поцеловала сестру в щеку и повела к креслу-качалке. Бережно она опустила Элис в кресло, затем принесла шаль и накинула ей на плечи.

– Спасибо, – сказала та, кресло закачалось и больше не останавливалось.

Прошло пять лет.

Пни покрылись молодыми побегами, те выросли и стали плодоносить. По осени Мэри в одиночку отвозила яблоки на базар. Поскольку было известно, что ее сестра умерла от апоплексии, оукфилдцы ей сочувствовали и, услышав цену, не спорили.