Северный лес

Итак: ни скандалов, ни мольбы. Я буду следовать на расстоянии, довольствуясь надеждой как-нибудь увидеть себя на твоих страницах. Если однажды, во время увеселительной поездки в эти горы, твой экипаж покажется по левому борту от моего дома, не беспокойся: обещаю смотреть вправо. Прошу лишь об одном. Если твоя ведьма-жена не уничтожила моих писем, смиренно молю тебя вернуть их мне, как я возвращаю тебе твои. В них есть вещи, которые я желаю спрятать от мира и вспоминать в уединении.

У. Г. Т.

Глава 5

Не его дочери, ибо она знает, что от дочери его тайну скрывали. Не своей сестре в Бостоне, ибо сестра сочтет мерзостью его грех, отвергнет его память за такое безбожие. Не своей родне, живущей на острове, слишком далеко. Не своим друзьям – хотя их теперь так мало, – ибо они не поймут, на что ее толкнула любовь. Не его соседям, ибо он вправе остаться в их памяти тем, кем притворялся. Не священнику – Боже, нет. Не жалким, спотыкающимся оукфилдским пьяницам, которые отнеслись бы к нему с бо́льшим пониманием, но меньшим тактом.

Не Уильяму, ибо он не сможет ответить. Хоть она и мечтает услышать ответ. Мечтает, чтобы он ее простил.

Декабрь на исходе, она бродит по дому, который он ей оставил. Встает поутру и проходит по комнатам, по лестницам, по коридорам, отворяет двери, просто заглядывая внутрь. Повсюду призраки. Она их чувствует, знает, что их не существует.

Ищет его присутствия.

Уильям, ты здесь?

Это ты, Уильям? Я видела, как дернулись шторы, слышала шорох. Ты только скажи, и я все выложу, все объясню.

Только дай знак.

Запотевшее зеркало.

След на подушке.

Слово.

Но дышит весь дом, так было всегда. Скрипит и шатается. Трещит и шепчет холодом.

Целый хор, но его нет.

По утрам она гуляет на воздухе, как прежде гуляли они вдвоем. В его куртке, его шарфе, его митенках. Даже сугробы по колено ее не останавливают. Она несла его и не через такое.

Только здесь, на природе, она может терпеть его отсутствие. Мороз, коварная тропа – они предъявляют свои требования, отвлекают ее от тайны. От двух тайн: его и ее.

Всюду следы мелких зверьков, глубокие отпечатки оленьих копыт. Снег показывает их траекторию, безмолвные карты длинных ночей.

Станут ли слушать животные? Она грустно улыбается, представляя, как из дубовой исповедальни ее бранит бурундук. Сплетни гаичек. Незамедлительная волчья месть.

Нет.

Не мышам и не куницам. Не реке. Не земле.

Но, может быть…

Останавливается посреди леса, озирается по сторонам. Бросается на колени, роет яму в снегу, нащупывает мох. Срывает митенки, снова роет. Уткнувшись пальцами в замерзшую землю, хватает палку и скребет по камням, по корням. Крошится чернозем. Глубже. Пока не сможет зарыться в землю лицом.

Вдыхает – холодный сладкий дух почвы и мха. Шепчет в него и чувствует тепло своего дыхания. Глядит на то место, где погребет тайну, прижимается к земле губами и начинает говорить.

* * *

Ее наняли, когда ему исполнилось семьдесят пять и он сломал ногу, упав на дороге возле дома.

Ей было пятьдесят четыре. Это временно, сказала его дочь. Временная помощь в быту.

Дом тоже немного запущен, хорошо бы там прибраться.

Три часа на поезде и час на санях, она никогда не отъезжала от океана дальше чем на десять миль. Слуг нет, сказала его дочь, только сосед, Лунд, который исполняет разные поручения и приносит еду.

Декабрь, а долина уже в снегу. Множество причин сказать “нет”.

Да.

Потому что семья ее племянницы растет, и старая тетушка всем только мешает.

Потому что ее последний подопечный умер минувшей осенью, и она чувствует, что мир больше не нуждается в ней.

Потому что на Азорские острова, к этому голоду, уже не вернуться.

Потому что рассказ дочери что-то в ней затронул. Художник, некогда прославленный, отшельником живущий в лесу. Что-то в его жизни требовало ответа. Чем-то его одиночество напоминало ее собственное.

Она приехала неделю спустя – в санях, изрядно припорошенная снегом, с запахом одеяла на медвежьем меху.

Старик был у себя в комнате, долговязый и бледный, с жидкой седой бородой. Ногти не стрижены, под одеялом очертания шины на правой ноге. Костлявые контуры левой.

Волосы липнут ко лбу после сна. Пара божьих коровок на руке, лежащей поверх одеяла, сперва она приняла их за капли крови. Она обернулась к дочери.

Временная помощь?

Она уже двадцать семь лет ходила за стариками, знала, что нога – лишь одно из звеньев в цепочке бед, веха на пути туда, откуда он бы уже не вернулся, если бы не приехала она. Вечером она побрила его – кожа у него была такая тонкая и прозрачная, что ей показалось, будто она держит в руках череп.

У него были шишковатые локти, узкая грудь, по бокам и над сердцем перламутрово сияли шрамы. В области копчика она заметила розовый блеск намечающегося пролежня. Давно он у них тут чахнет? Если бы открылась рана, ему уже было бы не помочь.

И серые олени за окном, и синий снег.

И дом в беспорядке, с лабиринтом комнат.

И пыльные кровати в мышином помете.