Смотрела, как все это появляется на холсте. Говорила себе: это я починила.
Июнь.
Вначале она спала на тесной раскладной кровати возле его постели на случай, если ему что-нибудь понадобится ночью. Она и теперь спала там, на расстоянии вытянутой руки.
И дом в беспорядке с лабиринтом комнат.
Она убрала с кроватей мышиный помет.
Вычистила очаги, протерла лампы, чтобы светили ярко.
Разобрала завалы. Выбросила золотарник, потому что его можно нарвать на лугу. Вернула в лес скукоженные грибы.
Оленьи рога сохранила. Еще бы.
И кое-какие камни, и тыквы, и гнезда.
Бережно отнесла остальное к реке и оставила, точно подношение, на берегу.
Яйца выбрасывать не стала, лишь протерла от пыли.
Убрала все, что было не убрано, расставила все, что было разбросано, распутала все, что было запутано.
Она по-прежнему называла его “мистер Тил”, но про себя – “Уильям”.
До вашего приезда, сказал он, я три года почти не вылезал из постели.
Все это она рассказывает земле. Чтобы мир знал – из-за того, что случилось дальше.
Летом, когда дни были длинные, они задерживались в лесу, насколько позволял свет.
Осенью тоже.
Зимой они читали.
Диккенса. Готорна. Вордсворта. Самыми темными вечерами – По. Камоэнса, для нее, сказал он и спросил, как бы эти стихи звучали по-португальски. Эразма Нэша, чьи работы имелись у него в большом количестве, когда-то они дружили. Выбирайте любую, сказал он, и она спустилась в библиотеку, выбрала книгу и принесла ему.
На другой вечер, взяв с полки новую книгу, она заметила связку писем у задней стенки шкафа.
И сразу же узнала его почерк.
Их как будто не отправляли. Их как будто вернули.
Письма были его; она была не вправе читать их. Она прочла их, стоя в тусклом свете лампы.
Это первая тайна. Его. Тайна, которую он хранил от мира и от нее, тайна, которую она никому не открыла.
Она смолкает.
Поднимает голову и оглядывает поляну. С удивлением видит, что выпал свежий снег, припорошил ее куртку, собрался в капюшоне. Лоб холодный там, где прижимался к замерзшей почве. Она касается пальцами ямы, где шевелятся слова, все еще теплой от ее дыхания.
Хотел ли он, чтобы она нашла эти письма?
Догадывалась ли она и раньше, по пустотам в его рассказе?
Должна ли она сказать ему, что нашла их?
И о том, какая ярость закипела в ней? И какие сцены встали у нее перед глазами? Непристойные сцены, с жалкими, копошащимися мужчинами, какие бродят в Бостоне по переулкам недалеко от пристани.
Что она отдала ему жизнь, нашла его слабым и несла на себе?
Лежа на замерзшей почве, она говорит это земле.
Говорит это корням, и червям, и неподвижному жуку.
Она отдала ему жизнь.
Пусть помнят об этом, когда услышат, что случилось дальше.
Все еще зима. Короткая передышка между снежными бурями. Неделю назад они ездили на озеро в Беттсбридж. Вышли на лед, слушали стоны и треск, приглушенные стуки из глубин у них под ногами.
Было слишком холодно, чтобы писать, но он не мог оторвать взгляд от белого и серовато-синего льда.
Стоя возле него, она мечтала, чтобы так продолжалось вечность – вместе, парящие посреди огромного пространства. Вокруг валялись камушки, которые бросали на лед деревенские дети, камушки, тоже застывшие между водой и небом.
Потом она гуляла возле дома, их дома, пока Уильям писал внутри. Вдали показался мистер Лунд, их сосед. Лунд размахивал над головой письмом: он был в Оукфилде, на почте.
Для мистера Тила, сказал он и побрел к своему дому.
Она озадаченно повертела письмо в руках. Уильям ни с кем не состоял в переписке, а обратного адреса на конверте не было. Она любит его, и между ними не должно больше быть секретов.
У нее перехватило дыхание.
Дорогой друг,
С какими чувствами получил я твое письмо в январе! Я тоже думал о тебе в последнее время, по правде сказать, я думал о тебе всю жизнь, мечтал, чтобы то лето длилось вечно. Теперь я уже стар – мы оба стары. Клара, как ты, вероятно, слышал, скончалась в прошлом году после длительной болезни. Я столько имею сказать… Но ты задал вопрос. Короткий ответ – да. Я очень хотел бы приехать. Жду лишь, чтобы ты сообщил мне когда.
В ветвях у нее над головой надрывался кардинал.