Северный лес

Хелен планировала лечь спать, но теперь, когда ей больше не грозила смерть под колесами потерявшей управление на мокрой дороге фуры, ее организм вспомнил, что в Калифорнии еще только семь вечера. Пришлось снова идти к администраторше – выменивать мелочь. Вернувшись в номер, она накинула на плечи одеяло и с двумя батончиками “Нат гуди”, пачкой конфет “Гуд энд фрути” и стопкой рефератов села за стол.

Шестнадцать работ, и как так вышло, что в самолете она проверила лишь две? Хелен придвинула стопку поближе.

“Слова красками: взаимное влияние жанров на севере США до Гражданской войны”.

“Эрос, обман и американский спиритический сеанс”.

“Материализация памяти: функция фантома”.

“Смелая стрекоза: целомудренное желание в «Красотке» Эразма Нэша”.

Хелен достала работу из стопки. Хоть кто-то взял Нэша. “Эклоги” были ее любимым сборником в программе этой четверти – эдакий, как метко выразилась одна ее студентка, “горячий Уолден”[42]

, решительно опровергающий популярное мнение, будто это нынешнее поколение открыло секс. Ей доставляло огромное удовольствие декламировать какую-нибудь “Галатею” Нэша с таким невинным видом, будто это “Песнь о Гайавате”, с любопытством поглядывая на студентов по мере того, как повествование о девах и деревьях набирало обороты.

Кожи, словно камень, гладкой, / Камня, словно кожа…

Мшистым лоном, с жадных губ…

Нутро Дриады с жаром принимало…

Когда она добиралась до пятой строфы (Впивалась в корни, что впивались в землю), напряжение можно было пощупать, а когда заканчивала и поднимала взгляд, в аудитории стояла тишина и даже у самого закоренелого химика, слушавшего курс как обязательную дисциплину по выбору (“Искусство и слово”), на щеках горел румянец.

В ее бытность старшим преподавателем в Уэлсли кто-то даже подал жалобу – оды о мужчинах, занимающихся любовью с женщинами-деревьями, не соответствовали стандартам этого учебного заведения, – и лишь очутившись в дебрях порока, именуемых Беркли, она смогла снова включить их в программу. И даже тогда она словно преступала черту. Как Нэш со своими многочисленными письмами жене: пусть до порнографических эпистол подкаблучника Джойса им было далеко, они все равно так и сочились похотью. Не вредило и то, что на портретах Нэш походил на молодого Брандо, а Клара так и светилась посткоитальным сиянием. Все это, несомненно, вписывало “твои отпечатки во мху” в контекст. (“Кто-нибудь угадает, о чем тут речь? Ну же, смелее, народ. Не будьте такими ханжами, на дворе семидесятые. Неужели никто?”) Но больше всего ее восторгало, что, несмотря на все эти стихотворные утехи у ручья, сам Нэш, как было широко известно, не выбирался из города; после юношеского гранд-тура по Европе в его дневниках вообще не упоминались поездки на природу, за исключением разве что одной вылазки в Западный Массачусетс еще до войны, да и та удостоилась лишь жалобы о летнем зное.

Работу о “Смелой стрекозе” написала магистрантка Натали Берч, как-то попросившая Хелен прочитать черновик ее, Натали, романа – фэнтези с пышными платьями, заклинаниями и таким количеством спиритических сеансов, что Хелен пришлось напомнить ей об опасностях злоупотребления сюжетными клише. Впрочем, на семинарах Натали реабилитировалась, и Хелен доставляло особую радость, что эта субтильная, шепелявая девушка в очках с толстыми стеклами пишет о страстном Нэше, пусть даже ее тезис (“неприкрытый эротизм” в сценах с участием мужчины и стрекозы есть не что иное, как художественное переосмысление перепиха с Кларой) оригинальностью не отличался. Но Натали послушно приводила цитаты, и было очевидно, что работа с текстом доставила ей удовольствие.

“Би” с плюсом. Пара ободряющих слов, предложение копнуть глубже. Почему бы не обратиться к статье о стрекозах из “Японской антологии” Лафкадио Хирна?[43] И нельзя же обсуждать метаморфозы людей и насекомых, не упоминая Кафку? Семинар, конечно, посвящен американской литературе, но Кафка входит в мировой культурный код, так что без него не обойтись. Наступила полночь. Хелен доела последний “Нат гуди” и взяла оставшиеся работы в постель.

Спалось ей плохо. Ей всегда плохо спалось в гостиницах, но кровать в “Короле Филипе” оказалась сущей пыткой. Наконец она сдалась, выпила снотворное и вернулась к проверке работ, успела прочитать многообещающе озаглавленный, но в итоге разочаровывающий опус “«Жил-был фермер, а с ним пес»: животноводство в американской народной песне” и не столь многообещающе озаглавленный труд “Правда ли сперва услады сердце просит?”, после чего, несмотря на крики из могилы Эмили Дикинсон, провалилась в сон.