Северный лес

Быстро стало понятно, что большое крыло для жилья непригодно. Все там было сырое и гнилое. На стенах идеальными испанскими веерами висели кружева плесени. Пол бальной залы, точно улица после парада, был усыпан конфетти облупившейся краски, у открытых окон трепыхались искромсанные занавески, в комнате наверху отклеившиеся полоски обоев обнажали – подумать только – глубокие выемки от клюва хохлатого дятла. Внизу, в кабинете, из трещины в стене выпирала жуткая корка леопардовой расцветки. Что-то погрызло абажуры. На ковре в красной комнате росли белые навозники. Когда под ногой у Морриса проломилась прогнившая ступенька, он закончил осмотр.

Однако хаосу еще только предстояло переметнуться по небольшому коридору в соседнюю часть дома, так что в практическом смысле центральная постройка почти не изменилась за те семь лет, что туда не ступала нога человека. Разве что дохлых божьих коровок стало больше – очевидно, они обнаружили, что в южном фасаде хорошо зимовать. В дымоходах свили гнезда ласточки, но в глазах Морриса это лишь прибавляло дому шарма. Ступеньки скрипели. Лестничная площадка так покосилась, что если бы на нее положили стеклянный шарик, он бы мигом укатился. В одной из спален на втором этаже в разбитое окно (индиговый овсянковый кардинал не заметил стекла; к счастью, Моррис этого не знал) не раз врывалась непогода, поэтому Моррис, с ненасытностью историка часами бродивший по дому (чеканные потолочные пластины! широкие половицы! дровяные печи! а какие обои!), помедлил во второй. За окном стемнело. По горе прокатывался холодный мокрый ветер. Златовласка прилегла на матрас, он оказался упругим.

Впервые за месяц Моррису не снилось, что он опоздал с подачей налоговой декларации клиента. Проснувшись утром, он обнаружил, что выпуски “Домашнего хозяйства” до 1956 года отлично подходят для растопки, в колодце во дворе есть вода, а кофе из жестянки удивительным образом не растерял вкуса.

Прошлый жилец, видимо, обожал делать запасы. В кладовой Моррис нашел столько консервных банок с горохом, фасолью и кукурузой, что хватило бы на несколько месяцев.

* * *

Так Моррис Лейкман перебрался в разлапистый желтый дом. Каждое утро он начинал с металлопоиска, затем завтракал и принимался приводить в порядок то, что вскоре уже мысленно именовал “своим новым домом”. Когда-то давно он разбирался с налоговыми аспектами одного судебного спора, а потому знал, что чисто теоретически, по законам Массачусетса, сквоттер может предъявить права на недвижимость лишь спустя двадцать лет непрерывного проживания. Но чисто практически его временному проживанию в этом доме могли помешать только три силы: владелец, городская полиция и Рейчел. Первые две силы и в ус не дули. Что касается его дочери, через неделю он поднял машину домкратом и установил запаску (спина чувствовала себя прекрасно, будто ему снова сорок, и это лишний раз доказывало то, что он и так знал: дело в матрасе), затем поехал в Оукфилд, позвонил Рейчел из таксофона и сказал, что снял хижину в лесу. Устроил себе каникулы. После этого вернулся и продолжил работу. Пока никаких костей, но это его не беспокоило. Из его дней выкристаллизовывался смысл, подобного которому он не знал уже много лет.

Моррису даже пришло в голову, что, будь у него такая возможность, он бы остался здесь навечно, вот только общения не хватало. Меряя шагами влажную позднеапрельскую почву, пробираясь по извилистым оленьим тропам, наблюдая, как прыгают с ветки на ветку птицы в краснеющих кленах, он поймал себя на том, что все меньше думает об истории в целом и все больше – о своей истории, и, может, виновато было апрельское тепло, или его страстные покачивания бедрами (об этом не принято говорить, но движения кладоискателя чем-то похожи на половой акт), или его утраты, или сама сила, с какой его охватывало желание, но когда он думал о своей истории, в основном он думал об истории своей любви.

Он думал о девушках, которых обнимал в юности на танцах (и в припаркованных машинах, и возле костра). О кузине соседа, приехавшей из Мичигана и взявшей его за руку на пляже в Монтоке. Об однокласснице из вечерней школы, которая с будоражащей смелостью пригласила его зайти к ней выпить. О медсестре из военного госпиталя в Триполи, которая ухаживала за ним, а на прощанье оставила поцелуй на его губах.

Как он томился…

Вот бы, говорил он себе, не пришлось и дальше терпеть все это в одиночку.

Вот о чем он думал, бродя по лесу и вдоль ручья, сбегавшего по синевато-серым камням и мшистым канавкам.

Вот о чем он думал по вечерам, глядя на семейство оленей, щиплющих молодые побеги, и на шумливых белок, носящихся по длинному скату крыши.

Вот о чем он думал в тот день, когда “Наутилус” издал сперва высокую ноту, а следом – низкую и раскатистую.

Кардинал. Сова. Серебряное кольцо, бусы из костей и железа. “Фуить-уу”.

Моррис замер.