Северный лес

Наполовину ползком, наполовину вплавь она выбралась через раму лобового стекла, пролезла под капотом и, пошатываясь, выпрямилась в ярком сиянии фары. Сквозь пелену шока и холода огляделась по сторонам, но дальше луча света ничего не было видно. Она поплелась к берегу, пробежала ладонями по рукам и ногам. Инсулиновая помпа, как ни странно, была на месте. Похлопала себя по карманам: телефон остался в машине. Она поплелась обратно и, просунув руку в разбитое окно, стала шарить по салону, пока не нащупала рюкзак – сырой и закрутившийся внутрь спальника. Телефон промок, потрескался и не подавал признаков жизни.

В глубинах машины что-то закоротило, фара мигнула и погасла. Можно было выбраться из оврага и отправиться за помощью, но дорога была темной и пустой, и за последние несколько часов ей не встретилось ни души. К счастью, вечер был теплый, а дождь почти перестал. Она побрела вдоль ручья и вскоре у подножия тополя наткнулась на подстилку из мха. Не зная, что еще делать, она села на мох и обернулась сырым спальником – от ночного холода он ее худо-бедно защитит.

В горы она приехала неделю назад, в поисках площадок для изучения весенних эфемеров – цветов, которые растут глубоко в лесу и распускаются лишь ненадолго, в мимолетных лучах солнца, пока кроны деревьев не сомкнутся и не закроют небо. Она была постдокторантом и получала так мало, что приходилось спать у себя в кабинете или на заднем сиденье машины и питаться бесплатной едой на студенческих мероприятиях. Полгода назад она разорвала отношения, длившиеся пять лет; с родителями она разговаривала редко; ее руководитель в Опытном лесу все чаще отсутствовал по личным делам, в которые ее не посвящал, сваливая на нее все новые обязанности. Летний сезон еще не начался, лагерные стоянки пустовали, и она проводила дни в полном одиночестве. Она в жизни не была так счастлива.

Она была единственным ребенком в семье страхового инспектора и организаторши свадеб и, избрав жизненный путь, который привел ее тем теплым майским вечером в лесную глушь, удивила даже себя саму. Не то чтобы ее родители были против природы, как они сами выразились, когда она объявила свою специализацию. Просто это было несколько неожиданно – все равно что выбрать киноведение или испанскую литературу. Когда она была маленькой, их семейный отдых не отличался разнообразием, менялись лишь названия пляжных курортов, а лесом ей служили четыре пальмы по углам их участка в четверть акра в Орандж-каунти. Возможно, предположила как-то мать, все дело в том, что в детстве Нора была окружена цветами – венками для невест из гипсофилы, бледно-розовыми композициями для свадебного стола, которые задерживались иногда у них в гостиной. “Возможно”, – ответила Нора. Она не стала говорить, что это не настоящие цветы. Настоящие цветы оборками распускаются на красных кленах, переливаются перламутром в лесной подстилке, склоняются на ветвях виминарии в конце сентября под тяжестью пчел.

Если уж на то пошло, во всем была виновата одна книга – и довольно необычная. Окончив школу, она поступила в Амхерст-колледж и сразу же потеряла голову от осенней листвы, а когда пришла зима, с головой погрузилась под воду. Что именно произошло, даже годы спустя оставалось загадкой. Слово “депрессия” было ей, разумеется, знакомо, но ассоциировалось скорее с печальным, милым и глуповатым осликом Иа, а не с темной зимней тучей, выкачавшей из жизни самый воздух. Туча окутала некогда зеленые лужайки, на которых Нора лежала всю осень, обесцветила рощи в кампусе, спустилась на аудитории и столовые, душила ее по утрам, стоило только открыть глаза. Чувство было таким всепоглощающим, таким физическим, что поначалу Нора подумала, уж не вызвано ли оно диабетом. Или это все тоска по дому? Но она вовсе не скучала ни по бесконечным разговорам матери о букетах и тортах, ни по мрачным рассказам отца о катастрофах. Может, она скучала по Калифорнии? По океану или бодрящей ярости береговой линии? По тамошнему свету?

Ее бы затянуло еще глубже, если бы староста общежития не заметила, в каком она состоянии, и не направила ее к психологу – аргентинке с таким чудесным акцентом, что она, пожалуй, могла исцелять клиентов, просто обращаясь к ним по имени. Нора жаловалась Лус на непостоянство друзей первокурсника, на бездушность студенческих вечеринок, на неиссякаемый поток домашних заданий, на хреновость мира в целом. Посвящала ее в свои тайны: страх перед ярлыком хронически больной, просьба соседки не оставлять в ванной тест-полоски для измерения сахара в крови, замешательство парня, который сунул руку ей под кофту, когда они целовались, нащупал инсулиновую помпу с канюлей и притих. Вместе они копали глубже, исследуя ее детство единственного ребенка и глубинные комплексы, связанные с тем, что ее мать продавала фантазии, а отец, чья семья бежала из Камбоджи, когда ему было девять, как он сам говорил, “выбрал стезю, где открыто признавалось, что жизнь неотделима от катастрофы”.