Сезонная любовь

– А теперь спляши, – приказал Тимка.

– Я?! – оторопел Пряхин.

– Ты! Давай…

– Щас? – Пряхин был в замешательстве, не знал, что делать. Он не прочь был сплясать, но не так, а так было обидно.

Все смотрели на него и ждали, и Рая смотрела, он видел. Пряхин нерешительно встал, отказаться не было сил. Он видел, что все смотрят, и Рая смотрела – невесело, с сожалением, смотрела и ждала, он все еще медлил.

– Тебе что, жалко? – спросил у него Толик. – Гуляем же…

Пряхин неохотно стукнул ногой в пол и вяло охлопал себя ладонями.

– Давай, давай… – подзадорил его Тимка. – Давай, щербатый!

– Жги! – крикнул Толик, прихлопывая в ладоши.

– Ну ладно, будет вам, – неожиданно вмешалась Рая. – Хватит.

– А чего? – лениво спросил Тимка. – Пусть пляшет…

– Ладно тебе! – прикрикнула на него Рая. – Чего куражишься?! – она повернулась к Пряхину. – А ты садись, – и добавила едко. – Плясун!

Пряхин сел, у него было такое чувство, будто босой ногой ступил в коровью лепешку. Но еще гаже было оттого, что случилось все у нее на глазах. Он понурился, сам себе стал противен – хоть беги.

"Всяк и каждый ноги об меня вытирает, – думал он, горечь драла и щипала горло. – Любой, кому не лень, в дерьмо меня мордой тычет. А я терплю".

Он и впрямь готов был заплакать, отвести душу слезами, и заплакал бы, не будь здесь чужих.

Между тем за столом снова выпили, загалдели, пошел прежний сбивчивый разговор, поднялся смех и гомон. Тимка щипал струны гитары.

Опять сумятица, разнобой голосов, пьяный путаный галдеж, но для Пряхина не было уже уюта в застолье, на сердце скребли кошки.

В общей неразберихе Рая подсела к нему, заглянула в лицо.

– Что загрустил, плясун? – засмеялась она и толкнула его плечом.

– С чего вы взяли? – он старался не смотреть на нее.

– Да уж вижу. Что, тошно?

Пряхин уклончиво пожал плечами, не признаваться же, в самом деле.

– А зачем терпел? – спросила она. – Не хотел, не плясал бы.

– Неудобно… У нас вроде застолье, компания, а я ломаюсь…

– Эх ты… – попеняла она с жалостью. – Ведь измывались над тобой.

Его стала разбирать злость, он почувствовал в крови зуд – всего проняло.

– А тебе-то что?! – неожиданно спросил он. – Тебе что за дело?! Ты-то чего лезешь?! На жалость берешь?!

– Хорош… – с усмешкой покачала она головой.

– Мое дело! Чего вяжешься?!

– Вон как заговорил…

– Видали мы таких! – расходился Пряхин. – В душу лезешь?!

– Угомонись! – нахмурилась она. – Сам не знаешь, что говоришь.

– Знаю! Плясал – значит, хотел! Веселье у нас! Гулянка! – Пряхин вскочил и пустился в пляс.

Он плясал, выламываясь, свистел пронзительно, подбадривал себя криком на разные голоса: было что-то дикое, пропащее в этой пляске, гиблое, он плясал так, будто с треском рвал себя на куски, вот допляшет – и конец, больше незачем жить.

– Перестань, – сказала ему тихо Рая, но он не слышал, бешено кружил, задыхаясь. Сил уже не было, он едва держался на ногах, дергался и почти падал.

– Оставьте его, – с тревогой сказала Рая.

– Пусть пляшет, – отозвался Тимка. – Давай, щербатый…

За столом все шумно закричали, загикали, подбадривая плясуна, прихлопывали сообща, а Пряхин, бледный, едва живой, мокрый и задыхающийся, хрипел, выбиваясь из сил, корчился и, казалось, рухнет вот-вот, как загнанная лошадь.

– Остановите его! – кинулась Рая к физику-химику, который по-прежнему невозмутимо лежал, читая.

Физик-химик на мгновение отвел книгу в сторону, глядя ясными трезвыми глазами и отвернулся без единого слова, вновь уставился в книгу.

– Ах, ты!.. – кинула ему Рая и повисла на Пряхине, толкнула его на койку и придавила, навалившись. Он замер, обессиленно дыша всей грудью. Рая дала ему воды, он выпил, откинулся на подушку и затих.

– Жалеешь? – насмешливо спросил у нее Толик.

– Жалею, – отозвалась она.

Веселье в комнате пошло на убыль. Вяло переговаривались, томились, но никто не решался встать и уйти. Да и куда идти, если некуда, уж лучше коротать время здесь, чем разбрестись по своим углам: сообща худо, а в одиночку и вовсе невмоготу.

На дворе был поздний вечер, горели окна бараков, и казалось, огни врезаны в кромешную темень, горят, не давая света.

Пряхин отдышался и сел.

– Ну как, оклемался? – спросил Проша.

– Вроде ничего, – усмехнулся Пряхин. – Можно сызнова.

Он сел к столу, но сидел тихо, оцепенело, точно его оглушили, и он никак не может прийти в себя. Тимку потянуло на песни, он запел ненатуральным жестяным голосом про нары и охрану и вскоре навел на всех скуку.

Пряхин слушал, подперев рукой щеку; невнятное смущение испытывал он смущение, которого не знал раньше. Ему было неловко перед этой женщиной, хотя, казалось бы, что особенного, а тем более – здесь. Ведь и впрямь ничего не стряслось – мало ли бывает, но сидишь, как пришибленный, глаз не поднять.

Его мучил стыд и не слабел, нет, а чем дальше, тем больше рос и взбухал. Пряхина тянуло поговорить с ней, потолковать о том о сем, но, странное дело, – не знал как.

Никогда он не задумывался о таких пустяках, выходило само собой, а сейчас – на тебе, не знает, как подступиться, извелся весь.

– Щас бы чаю, – пробормотал Пряхин едва слышно.