Шаги во тьме

– Ничего. Константин, вероятно, все еще в Петербурге, а Андрей мог, конечно, замазав родимое пятно или прицепив бороду, выехать по паспорту убитого. Так что без той самой студенческой ниточки мы ищем иголку в стоге сена, простите.

– Долго эта ниточка вьется, долго.

* * *

«Ниточка» принесла улов в первую неделю ноября, когда в Петербурге дворники уже сменили метлы на лопаты, в речках и канавках загустела вода, а под мостами даже намело сугробы. Столичные институты и университет предоставили имена полутора десятков отсутствующих. В числе оных наличествовал некий Александр Алексеевич Прилуцкий, студент технологического института. В середине лета испросил академический отпуск в связи со смертью отца и отбыл в Москву. Владимир Гаврилович даже хлопнул в ладоши, читая институтскую справку. Наконец-то есть о чем говорить в ежеутреннем докладе вместо уже надоевшего «работаем»!

После короткого разговора с Драчевским, заручившись у того разрешением лично отправиться в древнюю столицу и получив вместе с разрешением еще и привилегированный проезд до места, Филиппов соединился с Москвой, не застал на месте Кошко, оставил тому сообщение о скором визите, тут же по городскому позвонил домой, тоже уведомил о предстоящей служебной поездке и попросил супругу прислать ему к поезду саквояж.

По дороге на Николаевский вокзал инструктировал вызвавшегося его проводить Кунцевича:

– Роман Сергеевич, голубчик, я буквально на день-два, не больше. Давайте условимся: ежедневно в десять утра и в четыре вечера будьте у телефона. Могу и не позвонить, но вы уж подежурьте. Десять минут не звоню – значит, можете быть свободны.

На вокзале, приобняв и коротко чмокнув жену в щеку, под аккомпанемент паровых свистков пообещав давать регулярно о себе знать, он под заинтересованные взгляды первоклассной публики бодро поднялся по ступенькам генерал-губернаторского салон-вагона, помахал жене и ротмистру через стекло, поудобнее устроился на мягком диване и десять минут спустя, не дождавшись чая, уронил голову на грудь и тихо засопел в свои пушистые усы под мерное покачивание состава: известно, что ничто не успокаивает нервы лучше метронома вагонных колес.

Проснулся он уже от седого утреннего света за окнами. Мимо проплывали припорошенные снегом деревья, изредка попадались серые одноэтажные домики, вросшие в землю чуть не по окна и курящиеся тощими струйками дыма из закопченных труб. Лохматые собаки, захлебываясь, облаивали пыхтящее чудовище, по нескольку раз на дню тревожащее их быт. На вспаханных под зиму полях снега и вовсе почти не было – так, робкая крупяная изморось, будто грязную тюлевую скатерть набросили на давно не скобленный, почерневший от времени и пролитого вина трактирный стол.

На одном из переездов поезд замедлил ход, проплывая мимо короткой вереницы саней, ожидающих, когда закоптившая и без того грязное небо гусеница освободит им дорогу. Спешившиеся мужички поснимали шапки, кланяясь ползущим вагонам, а румяная щекастая баба в цветастом платке высунулась из передних саней и с любопытством разглядывала поезд, щурилась, хмурила присыпанные инеем брови, пытаясь высмотреть незнакомую ей жизнь за незамерзающими окнами вагонов первого класса.

В дверь деликатно постучали. Дождавшись торопливого «да-да», вошел кондуктор.

– Не желаете ли чаю, Владимир Гаврилович?

Филиппов сладко потянулся, похлопал себя по щекам, еле сдержав зевок.

– Пожалуй, можно и чаю. Долго нам еще до Москвы? Хотелось бы побриться.

– Час с четвертью – только что Клин проехали. Успеете и чаю выпить, и туалет совершить.

На перроне Николаевского (только теперь уже московского) вокзала над суетящейся массой встречающих и провожающих величественным утесом возвышалась фигура Аркадия Францевича Кошко. Потоки людей огибали его, подобно вешним водам, пробивающим себе дорогу среди грязных мартовских сугробов. Обнявшись и по-московски троекратно облобызавшись, коллеги и приятели обменялись последними новостями о здравии родных – будто бы с последней телефонной беседы не прошло менее суток. После приветственных ритуалов саквояж Владимира Гавриловича был торжественно передан безымянному молодому человеку в кожаной куртке и шоффэрской кепке с очками, и вся троица, обойдя здание вокзала справа, вышла на Каланчевскую площадь и погрузилась в черный автомобиль.

Тут же, в машине, глядя сквозь мокрые хлопья снега на утреннюю ноябрьскую Москву, Филиппов выслушал последние новости делового характера. Аркадий Францевич, иногда даже азартно потирая друг об друга ладони, рассказывал о событиях прошедшего вечера: