Шаги во тьме

– Холера. Я с одной Таськой осталась. А тут Францишек. Я его так по молодости называла, еще в Величке. Он же еще тогда ко мне сватался. Отец не отдал. То ли чуял что-то, то ли просто мужа побогаче хотел. И вот снова объявился. Он же совсем другой был тогда. Отыскал меня, когда еще Адам жив был. Караулил у дома, провожал, Таське гостинцы таскал. Не брешу, ей-богу, даже цветы мне приносил. На старой закваске даже вроде бы любовь промеж нас была. А как мужа схоронила, так в тот же день к нему и переехала. С дитем. Мы тогда на Разъезжей жили – на первом этаже лавка, над ней квартира в три комнаты. С парадной ходили, не как сейчас, а как люди.

– И как же все изменилось?

– А водка все и изменила. Как вторую девку ему родила, так и начал он к бутылке прикладываться. А я что, виноватая? Кого бог дал, тому и радуйся. Поначалу просто пил. Раньше-то как лавку закроет, так домой сразу. В воскресенье после церкви, бывало, на извозчике гулять ездили. В Таврический сад али в Юсупов. Я с коляской, как барыня. Таська с красным петухом на палочке. И Францишек: грудь колесом, цепка от часов, усы накрученные. А тут зачалось: замок на дверь повесит – и в кабак. Так все и пропил. Бить начал. Ругал по-всякому. Больше, конечно, что одних баб ему нарожала. Некому дело передать. Потому, видать, и пропил дело-то. Лучше, чем бабе-то доверить.

– И на что же вы жили? На его торбы?

Альбина хмыкнула.

– Он свои торбяные барыши все пропивал. Ума хватало только оставлять на ткань да нитки. Да и то не во всякий раз. Сама я шить начала. Машинку купила, когда лавка еще у нас была. Сперва просто себя да девок обшивала. Потом поняла, что он больше пьет, чем торгует. Думала, сама справлюсь с торговлей-то, да разве ж мужик у бабы упряжь купит? Не бабское дело. А чего там мудреного? Вот и зачала помаленьку людям шить да перешивать. Кому юбку, кому жакет, кому мужнины портки. Франц даже вроде как в чувство по-первой вернулся. У нас же баба что лошадь – кормят, пока пашет. А тут и пашет, и мужа с дитями сама кормит. Вроде как устыдился. Да не хватило его надолго. Ежели кто заглянул в штоф, в нем и потонет. А потом еще и за Хабанова лупить начал. Чуть дома не застанет – и зачинает песню: «Где шляешься, курва? У Васьки свово». И за виски – да по полу возить. Я уж заказчиков домой стала звать, только бы из дому лишний раз не выходить. Но на базар-то ходить надо? Девок кормить, нитки-тряпки покупать? Вот и ловила зуботычины хоть в праздник, хоть в будни.

– Так чего ж по такому рыдать-то? Уж лучше одной, чем с таким мужем.

– Одной бабе с дитями? Да в городе?

Из прихожей донесся тихий стук.

– А вот и они. Сидите, сейчас покажу вам свое богатство.

Альбина поднялась, снова затянула платок и вышла. Константин Павлович помедлил, прислушиваясь к звукам открывающейся двери, но все-таки поднялся и надел шляпу – чем стать свидетелем еще одной сцены в комнате с ограниченными возможностями к бегству, лучше уж коротко увидеть осиротевших девочек в коридоре. Но на пороге стояли вовсе не дети, а высокий мужчина в черном овчинном полушубке с белыми отворотами и лихо заломленной на затылок фуражке. Он испуганно зыркнул на Маршала, потом на Альбину. Та стояла, вытаращив на гостя глаза, потом тоже посмотрела на застывшего в комнатном дверном проеме сыщика, медленно подняла руку и ткнула в незнакомца пальцем:

– Васька это, господин полицейский. Васька Хабанов. Хватайте ирода!

Мужчина удивленно округлил рот, толкнул девушку в грудь и выскочил из квартиры. Маршал бросился следом.

На темной лестнице что-то громыхнуло, покатилось вниз с дробным жестяным стуком и затихло. Хлопнула где-то дверь. Маршал рванул из кармана фонарь, нажал на пружину. Бледный луч зашарил по стенам, по ступенькам. В два прыжка сыщик преодолел пролет, затем второй, кинулся к входной двери, краем глаза уловил какое-то движение под лестницей, но развернуться уже не успел, влетел в стену и получил чем-то тяжелым по голове. Шляпа, конечно, смягчила удар, но пол все равно закачался под ватными ногами. Фонарик выпал и со стеклянным хрустом погас где-то в углу. Маршал присел, скорее от полученного удара, чем из каких-то тактических соображений, но оказалось, что сделал он это очень вовремя: над головой опять что-то саданулось об стену.

Ничего не видя, Константин Павлович скакнул вперед, врезался в нападавшего, и оба повалились на пол, закатались по нему, заколотили друг по другу, рыча и охая. В какой-то момент невидимый злодей ухватился за концы выбившегося из-под маршальского пальто шарфа, крутанул и натянул, будто поводья. Константин Павлович захрипел, выгнул спину, попытался засунуть под шарф руки, чтоб ослабить давление, понял, что вот-вот потеряет сознание, потому что перед глазами уже поплыли радужные круги, нащупал в кармане браунинг и, не тратя время на его извлечение, выстрелил два раза прямо через пальто. Человек сзади охнул, ослабил хватку и обмяк, прижав Маршала к полу. На лестнице запахло порохом и жженой шерстью.