Шанс, в котором нет правил [черновик]

— Мы не рыцари, Олег. От тех людей, которые занялись вашей семьей, мы отличаемся ровно одним — мы делаем эту работу лучше. Единственный принцип — это принцип целесообразности, ничего иного мы не можем себе позволить. Вы пошли, как вам казалось, на смертный риск — а на самом деле на смерть — ради Али. Вам придется забыть об Але. Вам придется работать на систему, благодаря которой тысячи таких Аль пожираются ежегодно. Вы совершили один подвиг — нелепый, бессмысленный, но все-таки подвиг. Больше подвигов не будет, только преступления. Мы все здесь продали души дьяволу. Дорого. Но продали. Какое-то время вы не будете участвовать в операциях — вы для этого просто пока не годитесь, но вы будете все время иметь дело с данными, полученными в результате провокаций, убийств и прочих методов зазеркалья, и учиться задавать правильные вопросы в полевых условиях. Да, это именно то, о чем вы подумали. Так что руки чистыми вы не сохраните. По правде говоря, меня несколько раздражает ваше щенячье восхищение моей персоной. Если бы мне кто-то предложил тот выбор, который я сейчас предлагаю вам, я бы выбрал первый вариант. Передозировка героина. Быстро, приятно, надежно. Зато спасете душу.

«Как ему объяснить. Ну как… Что ему сказать, чтобы он понял? Чтобы он взял меня…»

— Я не хочу ее спасать, — Олег сказал это без малейших признаков страха. — Я хочу продать ее дьяволу. Давно хочу. Вы ошибаетесь. Это был не подвиг. Я просто не мог. Я думал, что это только Саратов — глушь, провинция. Но в Москве то же самое. Только здесь эта сифонофора еще и мечтает жить вечно. Зачем им? Они же вообще не живут, не принимают решений, не думают — даже не хотят толком ничего сами. Ну и когда это случилось, я решил — кто же я такой, если я и после этого ничего не сделаю? Мне было очень страшно. Мне и сейчас страшно. Но это были лучшие три дня — я был живой. В этом был смысл. Я не могу как Аля, как мама, я не такой. Но, может быть, у меня получится как у вас. Вы ведь не просто так, вы зачем-то, я же вижу. Я хочу остаться.

— Уверен? — Габриэлян перешел на «ты».

— Да!

Что ж, быть по-вашему, господин советник. Габриэлян решил, что сейчас уместен какой-нибудь ритуальный жест. Не слишком заумный.

Он вытянул указательный палец в сторону мальчишки и сказал:

— Бегемот.

Лицо Олега чуть вытянулось.

— Мне не нравится.

— А это не имеет значения. Добро пожаловать в клуб.

Он взял с соседнего стула неизвестно как образовавшуюся там чистую рубашку и влез в нее вполне самостоятельно. Поморщился. Нет, ничего.

— Не нужно меня везти, — сказал он поднявшемуся было Суслику. — Я могу сесть за руль.

Он встал и двинулся в свою спальню — за пиджаком. Не ехать же обратно в мокром.

— Что-то наклевывается? — спросил Суслик.

— Кажется, Краснодар. Очень бы хотелось…

Когда Габриэлян исчез в коридоре, Бегемот повернулся к Королю.

— Нам, кажется, завтра отчет писать, — сказал он. — Ты мне не покажешь, что я делал неправильно?

— Убить упрямую тварь, — фыркнул Кессель.

Он приехал однажды вечером, на такси. Один. Хотя — разве человек с «ракушкой» в ухе бывает когда-нибудь один.

— Здравствуйте, дядя Миша…

Васильев окинул взглядом щуплую фигурку, большой, еще пахнущий магазинной свежестью, обвисший рюкзак за спиной, все ту же ракушку… Что-то шевельнулось в животе.

Он знал, что мальчик жив и здоров. Каждые три дня Олег отзванивался ему — именно для того, чтобы сообщить, что он жив и здоров, относительно свободен (именно так он это сформулировал) и не знает, когда вернется. Звонки были сухими, формальными. Васильев ясно видел за ними руку Габриэляна: позвони родным, они беспокоятся.

— Ты… насовсем? — Васильев посторонился, пропуская мальчика в прихожую.

Он понял правильно: ты насовсем нас покидаешь?

— Я — забрать вещи, — улыбнулся Олег. — И выпить чаю, если можно. У меня свободный вечер… Аля дома?

— Аля с Анной Петровной уехали в Тарусу.

— Жаль. Ладно, я им еще тогда позвоню. А как ваши дела?

— Как могут быть мои дела?..

Его не тронули. Семью не тронули. Училище несколько дней кормилось слухами. Все знали, что упала лотерея, все знали, что к этому имеют какое-то отношение Васильев и его племянник — но какое в точности, никто понятия не имел, а Васильев молчал. Знали также и о том, что отношение к делу имеет Габриэлян. Что у Габриэляна был неприятный разговор с шефом — после этого разговора Габриэляна, по слухам, вынесли из кабинета Волкова на руках, с разбитой мордой. Про морду Васильев сразу не поверил — Волков не тот человек… то есть, не тот старший, чтобы вульгарно расквасить подчиненному грызло. А в остальном — поверил, отчего бы и не поверить, если вынос тела засвидетельствовали несколько человек охраны.

«Скажите, а ведь неприятно быть ему обязанным», — как-то в столовой шепнул Иван Андреевич. Васильев удержал каменное лицо, но внутри себя не мог не признать, что старый пердун попал в точку: неприятно.

— Как ты… там? — спросил он, усаживая Олега в гостиной на диван и садясь на пуфик напротив.

— Вписался, — кивнул Олег. — С того семестра начну ходить в училище, вольным слушателем — Вадим Арович добился…