Шанс, в котором нет правил [черновик]

— И я — нет. А ведь они тоже убийцы. Но ими — многими из них — движет любовь к людям. Они просто понимают сложившуюся ситуацию иначе, чем мы. Я не стремлюсь воспитывать убийц. Я воспитываю защитников. Убийцы — это… неизбежный брак в работе. Да, среди нас есть те, кто начинает… получать от этого некое удовольствие… это гнусно, но тоже по-человечески. Но это не касается Габриэляна. Его мотивы — не наши мотивы, понимаешь? У него нет сердца. Многим дают такое задание, какое давали ему. Да, никому еще не подсовывали женщин, похожих на мать, но… если человек взбунтовался в такой ситуации — его не убивают и не вышвыривают из училища. Просто понимают, что на ряд задач его ставить нельзя. Что он больше годится, например, для охраны или аналитики, чем для оперативной работы. Бывает и так, что человек ломается. Морально или психически. Вот таких часто отчисляют… да они и сам не выдерживают… А Габриэлян спокойно сделал то, что от него потребовали. И единственное, о чем он подумал, когда увидел, что женщина похожа на мать — «меня проверяют».

— Ну и что? — холодно сказал Олег. — Я это знаю. Он мне сам все это рассказал. Но вы же допускаете, чтобы все это происходило. Чтобы таких, как Аля и как та женщина… для проверки… — губы мальчика дрогнули, холод в голосе сменился уже отчетливой сдержанной яростью. — Так что делает вас «не-чудовищами»? Тем, что вас совесть мучает? А мне все равно, мучает она вас или нет. И других. Когда придут меня убивать, — так и сказал, не «если» — «когда», — я что, буду спрашивать, как у них с совестью? Я стрелять буду. Да, правила в этой игре — хуже не бывает, но Вадим Арович их нарушает, когда может. А вы — нет. Вы со всем уже смирились. Вы — даже не первый ученик, вы учитель.

— Мальчишка, — беспомощно сказал Васильев, отчаянно цепляясь за последнюю соломинку, на которую опирался его рушащийся на глазах авторитет. — как ты смеешь…

— Смею, дядя Миша. Я теперь все смею. И ни о чем не жалею. Мне вас жалко немного, и таких, как вы, а себя — нет, — он встал из-за стола. — Пойду вещи соберу.

— Иди, — кивнул Васильев.

Он уже представлял себе все вранье, которое скажет его матери, позвонив сегодня вечером в Саратов. Да, здоров. Весел. Школу пришлось бросить — но образование завершит в… престижном колледже. Экзамены сдаст экстерном, я прослежу. У него… очень… хорошие… друзья… Словом, у мальчика Олега все замечательно — если не считать того, что мальчик Олег мертв, и виноват в этом я, старый дурак, всю жизнь игравший по правилам… Вы мне прислали его, чтобы уберечь от улицы — а я позволил ему стать оборотнем. И у меня даже не хватит духу признаться в своей вине — потому что я всегда… играл… по правилам…

Когда в дверь позвонили и Васильев увидел на пороге Габриэляна, только благодарность помешала ему ударом сбить с невозмутимой физиономии очки. Благодарность — и полное осознание того, что Габриэлян не парирует удар, не уклонится от него и не ответит. Он все уже понял. Он увидел лицо своего наставника — и все понял.

— Заходи, — Васильев отступил в сторону. — Он сейчас спустится. Собирает вещи.

Габриэлян зашел. Присел на пуфик — колени торчали кверху.

— Я хотел переправить его в подполье, — сказал он с той интонацией, которая заменяла ему печаль. — Но Аркадий Петрович приказал взять его к нам. Иногда даже я играю по правилам. Я постараюсь беречь его, Михаил Петрович…

— От чего? — Васильев махнул рукой. Габриэлян кивнул.

Олег спустился сверху, задев за перила набитым рюкзаком.

— Извинись перед дядей, — сказал ему Габриэлян. — Он прав. Ты — нет.

Человек с ракушкой в ухе никогда не бывает один…

Уже в машине Олег повернулся к Габриэляну.

— Вадим Арович, почему я неправ, я понимаю. А почему прав он?

Габриэлян покачал головой.

— Я тебе эту книжку потом дам, а сейчас процитирую только. Один из любимых моих пассажей. — Габриэлян прикрыл глаза. Как он при этом мог вести машину, было совершенно непонятно, но Олег уже привык, — «Но бывает и худшее горе. Оно бывает тогда, когда человека мучают долго, так что он уже „изумлен“, то есть уже „ушел из ума“ — так об изумлении говорили при пытке дыбой, — и вот мучается человек, и кругом холодное и жесткое дерево, а руки палача или его помощника хотя и жесткие, но теплые и человеческие. И щекой ласкается человек к теплым рукам, которые его держат, чтобы мучить». Так вот, Бегемот, — это реакция девяноста пяти людей из ста. И удобнее, и выживать проще. А с твоим дядей эту операцию произвести невозможно. Ни под каким давлением он способность различать не потеряет. И, что еще важнее, он умеет ее передавать. Способность различать добро и зло, способность понимать, что делаешь ты, и что делают с тобой. Это много. Собственно, это то, что дает хоть какой-то шанс.

Олег помолчал, потом спросил:

— Он считает, что у вас этой способности нет?