Шепчущий во тьме

И вот одним студеным вечером, когда свечи были задуты и бледный луч луны падал сквозь темные занавески на мою кровать, я решился осуществить побег. Вот уже несколько часов кряду мои тюремщики не производили шума, и я уверился в том, что они крепко спят в соседних покоях. Тяготясь неуклюжим телом, я принял сидячее положение и осторожно сполз с края постели, коснувшись голыми пятками пола. На миг меня охватило сильнейшее головокружение, волна дурноты захлестнула все мое существо. Но вот силы вернулись – и, ухватившись за столбик кровати, я впервые за много месяцев смог подняться на ноги; застоявшаяся кровь забегала по венам. Я облачился в темный халат, наброшенный на стоявший рядом стул; довольно длинный, он скрывал ночную рубашку. Снова накатило чувство ужасной незнакомости, испытанное в постели; пришлось приложить усилия, чтобы заставить конечности работать как положено. Но нужно было спешить, покуда прилив сил не иссяк. Осторожничая, я нашел какую-то старую обувку на полу. Хоть мне и казалось, что это была принадлежавшая мне пара туфель, на ноге эти башмаки болтались свободно, однако я успокоил себя тем, что они, по всей видимости, остались от старца Саймса. Не найдя в комнате иных тяжелых предметов, я снял со стола огромный канделябр, на который падал бледный лунный свет, и тихим шагом двинулся к двери в лабораторию.

Первые шаги дались с большим трудом, в полумраке я мог только плестись, словно черепаха. Переступив порог и оглядевшись, я увидел бывшего товарища. Эндрюс развалился в большом мягком кресле, с курительницей по правую руку и стойкой с виски и гранеными стаканами – по левую. Он полулежал в сиянии луны, лившемся через большое витражное окно, и его обветренные губы кривила хмельная усмешка. На коленях у спящего лежала раскрытая книга – что-то из личной библиотеки хирурга, документирующее какую-нибудь очередную вводящую в оторопь предосудительную практику.

Какое-то время я злорадствовал над открывшейся перспективой, а затем, выступив резко вперед, обрушил тяжелый канделябр на его склоненную набок голову. Височная кость глухо хрустнула, забила вверх кровь – и этот демон скатился на пол с раскроенной головой. Я не испытал никакого раскаяния в том, что лишил человека жизни подобным образом. Озираясь среди отвратных, едва различимых в темноте экспонатов, демонстрирующих его хирургическое кудесничество в разной степени завершенности и сохранности, я убедился в том, что душа Эндрюса погибла и без моего участия. Он зашел слишком далеко в своих деяниях, чтобы продолжать жить, и, будучи жертвой его чудовищного опыта – а теперь я даже не сомневался, что именно ею и стал, – я имел полное право разделаться с ним.

Однако с Саймсом будет не так просто, ведь лишь необычайно благосклонная фортуна помогла мне застать Эндрюса врасплох. Когда я наконец добрался до спальни дворецкого, сам не свой от патологичного утомления, было ясно как день: потребуются все оставшиеся силы, чтобы подвести под судилищем черту.

В покоях старика царила кромешная тьма – они располагались с северной стороны особняка, – но он, должно быть, распознал мой силуэт в дверном проеме. Саймс разразился хриплой бранью, и я запустил в него подсвечником прямо с порога. Отчетливый звук удара сообщил мне, что я на верном пути, и я метнулся вперед, на несмолкающий вопль. События, последовавшие за этим, смешались и затуманились в памяти; помню только, как боролся с этим человеком, как сдавил его горло и стал выжимать жизнь, как воду из тряпки. Успев не единожды страшно проклясть меня, Саймс вскоре перешел на мольбы о помиловании – и с ними на устах слуга и отошел в мир иной вослед за господином. В тот безумный момент я едва ли осознавал собственную силу.

Отступая из затемненной комнаты, я спотыкаясь добрался до двери на лестницу, протиснулся в нее и с грехом пополам достиг площадки внизу. Свет не горел, единственным его источником служили лунные лучи, проникавшие из узких окон в холле. Но я двинулся рывками по холодным, влажным каменным плитам, шатаясь от ужасной слабости, – и вот, после долгих поисков и блужданий в темноте, показалась ведущая на свободу дверь.

Смутные воспоминания, фантомы теней обуяли меня в ветхом пассаже, который я каким-то небывалым усилием преодолел: некогда дружественные и понятные, ныне же – бесконечно чуждые, незнакомые; я замедлил шаги в приступе чего-то большего, нежели просто страх. Ненадолго я застыл в тени мощного каменного особняка, окидывая взглядом освещенную диском луны тропу. Одолеть четверть мили отсюда до обители моих предков – не бог весть какая задача, но и такой путь казался непомерно долгим, не раз и не два я почти отчаялся пройти его целиком.