Шестерка Атласа

– Тебе не уйти, Париса. Ты слишком много видела.

Вот именно, да и сам он сомневался, что она уйдет, даже будь у нее возможность. Говоря так, он не испытывал паники, его не колотило от тревоги. Он просто ставил ее перед фактом.

Жаль, но уверенность Далтона не была беспочвенной. Куда, в конце концов, Париса ушла бы после всего этого?

Она натянула нижнее белье, оправила юбку и встала.

– Далтон, – сказала Париса, беря его за воротник. – Ты ведь знаешь, что я не просто использовала тебя, да?

Он облизнул губы.

– Не просто?..

– Мне понравилось, – заверила она его и притянула ближе. – Но боюсь, что, когда я обдумаю твои слова, у меня появятся еще вопросы.

Он не глядя взял ее за руку. Теперь его ладоням будет не хватать ее форм: посреди ночи он проснется, лаская призрачные изгибы ее тела.

– Вряд ли я тебе что-то дам, – сказал Далтон.

– Может, и не дашь, – согласилась Париса.

После той их встречи она ничего делать не стала, позволив времени показать, как поступит Далтон. А он затаился, и это его молчание значило слишком много. Он тоже ждал, хотя Париса сомневалась, что продлится это долго.

И оказалась права. Пройдет всего несколько недель, и они снова попадут в рискованное положение.

Класс к тому моменту перешел к теориям о времени, и Париса, которая специализировалась на информации, сумела сделать куда больше, чем в областях физической магии. Почти все они были, мягко говоря, психологическими, ведь восприятие времени и его хода формируется мыслью и памятью. Частички прошлого казались ближе, тогда как будущее – несуществующим, далеким и быстро приближающимся одновременно. Тристан явно вознамерился доказать значимость квантовой теории (или еще чего), но Париса сосредоточилась на очевидном: как таковая функция времени – это не вопрос его устройства, а то, как его переживают другие.

Впервые библиотека стала открывать нечто исключительно для нее: псевдоразум, как обычно, подталкивал то в одну сторону, то в другую, и вот она уже углубилась в исторические тексты, которыми до того брезговала. Само собой, это был не Фрейд; западная смертная психология, сосредоточенная на комплексах, опоздала века на два, и неудивительно. Париса вместо этого взялась за рукописи Золотого века ислама[19], постепенно подбираясь к открытию. Например, арабский астроном Ибн аль-Хайсам[20] заметил за оптическими иллюзиями то же, что и Париса – за человеческими переживаниями в целом: время – само по себе иллюзия. Почти все теории о нем коренились в заблуждении, а идея манипуляции им осуществлялась посредством механизма мысли или эмоции. Каллуму на последнем сосредоточиться мешала лень, зато Париса погрузилась в ранние психологические искусства медитов – главным образом исламские и буддийские – с удивительным рвением.

Не удивлялся разве что Далтон.

– Я же говорил, – напомнил он, встретив ее как-то ночью одну в читальном зале.

Париса притворилась удивленной.

– Гм? – промычала она, разыгрывая испуг.

Далтон подвинул стул и уселся рядом с ней за стол.

– Рукопись аль-Бируни?[21]

– Да.

– Изучаешь время реакции? – Аль-Бируни первым стал экспериментировать с мысленной хронометрией, то есть задержкой между стимулом и ответом; проверял, сколько проходит времени, прежде чем мозг среагирует на увиденное глазом.

– Откуда тебе известно, что я изучаю? – спросила Париса, хотя и не нуждалась в ответе: Далтон не мог отвести от нее глаз.

– Над теорией работаешь, – заметил он. – Я решил, что ты, может быть, захочешь ее обсудить.

Париса позволила себе улыбнуться уголком губ.

– Пошепчемся о дифференциальной психологии? Как непристойно.

– Есть нечто такое интимное в интенсивных занятиях, что даже мне становится неуютно, – сказал Далтон, придвигаясь ближе. – Это такое выражение неоформленной мысли.

– Кто сказал, что мои мысли остаются неоформленными?

– Ты ничем не делишься с остальными. А я советую тебе найти союзника.

Париса потерлась коленом о его ногу.

– Уже вроде как нашла.

– Не меня. – Далтон криво усмехнулся, но ноги не убрал. – Я же говорил, меня выбрать нельзя.

– С чего ты взял, будто мне нужен союзник? Или что я позволю убить себя?

Далтон огляделся, хотя вряд ли их подслушивали. Париса не ощущала во всем доме ни одного активного сознания. Разве что Нико. К нему зачастил некий гость, телепатический, но принимал его Нико, не совсем бодрствуя.

– И все же, – сказал Далтон, как бы умоляя поверить, прислушаться к нему.

Возжелать его, трахнуть, полюбить.

– Что ты во мне нашел? Ты же мне не доверяешь, – сказала Париса. – Да если бы и мог, вряд ли бы стал.

Он сдержанно и красноречиво улыбнулся.

– Верно, я не хочу.

– Значит, я тебя совратила?

– В привычном смысле, думаю, да.

– А в не привычном?

Далтон взглянул на упавшие ей на плечо волосы.

– Ты меня немного истязаешь, – сказал он.

– Тем, что могу тебя не хотеть?

– Наоборот, – сказал он, – но это обернулось бы катастрофой. Бедой.

– Иметь меня? – Это вписалось бы в ее образ: совратить и уничтожить. Мир полнился поэтами, считавшими себя жертвами женской любви.

– Нет. – Далтон иронично улыбнулся. – Если бы ты меня имела.