Шоколадница

Вместо того, чтобы отвечать на её исповедь, я начал писать её портрет. Новый портрет. Уже маслом. Всего я насчитал у себя уже 112 её портретов. Разных и всяких. Карандашом, углем, фломастером, акрилом, пастелью. Маленьких, больших. На бумаге, картоне, холсте. На всех этих портретах она была смешной, озорной, хмурящейся или улыбающейся. Но выглядела всегда счастливой. А сейчас она была просто надломленной и несчастной. Он не хотел рисовать её такой. Но было в её лице что-то такое загадочное, делающее её похожей на всех матерей в мире. И это абсолютно не зависело от того, кого и как они родили. Гениев, пророков, уродов или преступников. В браке или вне брака. В хижинах или дворцах.

Все они были матерями. И на их лицах лежала именно та уникальная печать материнства, которая была, есть и всегда будет отражением одной из самых великих тайн бытия. Точно такая же, какая явно виделась мне сейчас на прекрасном лице Мирры. Я нарисовал в тот вечер, пожалуй, лучший из её портретов. Конечно же, я его потом дорабатывал. Возвращался к нему вновь и вновь. Признался самому себе в том, что пожалуй эта работа коренным образом отличается от всего того, что я рисовал до сих пор.

Для всех жителей села мы были обычной городской парой. Они хорошо знали, что здесь жить в разы дешевле чем в городе. И если человек имеет хоть какие-то деньги, то лучше же, конечно, жить здесь, на природе, чем ютиться в каменных джунглях города. Тем более с маленьким ребёнком. Конечно же, они плохо понимали, чем занимаюсь я. Ну особо и не заморачивались этим.

Для них мы были просто городские чудики. А к чудикам в Шемахе привыкли. Их было много в их истории. Среди них попадались даже такие гении, как Насими. Гениев сегодня не наблюдалось, а чудиков хватало. Ярким образцом того, что есть на белом свете люди, которые отличаются от нормальных, были для них работники обсерватории. Сельчане посмеивались над тем, что человек может смотреть на небо и получать за это зарплату. Но тем не менее, несмотря на нашу чудаковатость они все как то по доброму опекали нас. Именно благодаря их усилиям мы были сыты, а наш дом надёжно защищён от дождя, снега и холода.

В студенческие годы мне очень нравился дурацкий вопрос о том, является ли Дубай городом. Над вопросом сначала все смеялись. Но когда я начинал разъяснять, что у города, помимо дневной жизни, обязательно должна быть вечерняя и ночная, то они задумывались. Вот и получалось, что этот гигантский чудо-проект по имени Дубай, невозможно назвать городом. Даже, если ты открываешь там такие химерические структуры, как Дубай-Лувр или Дубай-Гуггенхайм, то это ничего не меняет. Ну, нет там культурной вечерней жизни и насыщенной ночной. Нет и всё.

Так вот в случае моей семейной жизни всё было почти так же, как в Дубае. С одной маленькой разницей. Наряду с дневной, у нас была и вечерняя жизнь. Мы работали, гуляли сами и выгуливали малыша, убирались и готовили. Вечером ужинали, смотрели какие-то фильмы, вместе купали малыша и укладывали его спать. Потом мы что-то делали, разговаривали, читали и тоже шли спать. И всё. Нормальная ночная жизнь, как это бывает в обычных семьях, у нас попросту отсутствовала.

У Мирры был очень крепкий сон. Если она, хотя бы один раз, вставала ночью, то заснуть ей не удавалось до утра. Я выяснил это ещё в первые дни нашей жизни здесь. Поэтому с самого рождения малыша, я разместил его кровать у себя в комнате. И стал, фактически, его ночным няней. По правде, надо признаться, что из всех малышей на белом свете он был самым-самым не капризным. Вовремя ел свою смесь. Ведь с самого начала молока у Мирры было очень мало, а потом оно просто пропало. Наш сын вовремя засыпал и вовремя просыпался. Он ёрзал или гукал, когда нужно было поменять его памперсы. А всё остальное время просто изучал причудливые рисунки и пятна нашего потолка. Он мало плакал и почти никогда не орал. Ну просто сказка, а не ребёнок.

Из-за него я был вынужден сбрить свою бороду. Его маленькие ручки всё время цеплялись за неё. Нет, нет я не боялся боли от того, что он меня дёргает за бороду. Боялся же я всего лишь того, что моя борода может стать источником каких-то инфекций и проблем для малыша. Ведь борода художника всегда полна каких-то непонятных вещей типа засохшей краски, огрызков кисти или остатков ужина. Я гордился тем, что малыш обожает смотреть на моё лицо. Был уверен только в одном. Никто и никогда так долго меня не разглядывал. Это имело весьма неприятные последствия, связанные с тем, что Мирра постоянно ревновала меня к малышу. Я устал от её постоянных воплей, сводящихся к тому, что:

– Вот видишь, он опять тянется к тебе. Вот видишь, как он на тебя смотрит. На меня он никогда так не смотрит. Я не знаю, как ты это делаешь, но очевидно одно – он любит тебя больше, чем меня. По моему и ты, и он делаете всё назло мне. Вот видишь, он опять посмотрел на тебя.