Сикарио

Я уже вам рассказывал, Абигаил оставил мне не много денег на счету в банке. Не много, но все же достаточно, если принять в расчет, что я буду жить в одной из комнат пансиона. В соседней комнате с той, где жили Рамиро со своей «чолитой». И только тогда я понял причину, по которой эта добрая женщина была всегда такой молчаливой.

Потому что все веселье начиналось как раз ночью. Из соседней комнаты, через стену, доносились такие душераздирающие вопли, что кровь стыла в жилах. Создавалось впечатление, будто Рамиро вставлял ей не то, что обычно вставляют при подобных обстоятельствах, а накручивал на мачете её кишки.

А всегда выглядели такими тихонями, такими скромняшками! Меня доставали дальше некуда. И хотя у меня никогда не возникало желания поближе понюхать тот пучок горького лука, но и слушать это спокойно я не мог, а потому выскакивал из постели и уходил бродить по городу в поисках какой-нибудь души полной сострадания, которая помогла бы вернуть душевное равновесие в мое исстрадавшееся тело.

Милосердных душ в Боготе осталось не так уж и много, и это вы должны знать, но тел на продажу сколько угодно, и сознаюсь, что именно на них и на ром я спускал большую часть оставленных в банке денег.

И, ко всему прочему, я еще пристрастился к игре в рулетку.

Я садился за стол и наблюдал за тем, как этот сволочной шарик всегда попадал не на тот номер, смотрел и, наверное, в тысячный раз спрашивал себя, а что я здесь, собственно говоря, делаю, ведь и так ясно, что никогда не смогу вернуть проигранные деньги. Но продолжал сидеть, словно кто-то прибил гвоздями мои яйца, и не уходил, пока не проигрывался до последнего песо.

Дурная, идиотская привычка, хуже пристрастия к наркотикам! Полный идиотизм, без какой-либо выгоды или пользы.

Но сейчас мог бы сказать, что в то время я совершал самые глупые поступки во всех мыслимых и немыслимых формах. А что мне оставалось делать? Внутри меня кипело раздражение и разочарование и все по вине этого чертового Абигаила, который опять бросил нас в придорожной канаве.

Рамиро спрятался в своих книгах, погрузился с головой в администрирование пансионом и проводил ночи напролет, заставляя Эрминию орать как резанную, у меня же не осталось ни чего, кроме телевизора, рома и шлюх, и еще жгучее ощущение в животе, которое возникло, как я полагаю, из-за бессильной злобы и с большим трудом сдерживаемой ярости.

Именно в казино я и столкнулся опять с Марон Моралес.

Познакомился я с Романом еще в те времена, когда работал на Линдо Галиндо. И насколько помню, тогда он был «мальчиком-паинькой» и всегда одевался в коричневое, откуда и появилось его прозвище (marron – коричневый), еще он весь был обвешан тяжелыми золотыми цепями и огромными перстнями с изумрудами. Но то было тогда, а сейчас он нуждался в деньгах, как и я, вечно шлялся без гроша в кармане, но все равно так пристрастился к игре, что проводил часы, наблюдая за тем как вращалась рулетка, и при этом не одной ставки не делал.

Странная эта штука жизнь, кто-то рождается в роскоши и богатстве, а кто-то, вроде меня, растет в канализации, но оба встречаются в баре казино и у обоих не хватает денег чтобы заплатить за выпивку.

Но кое-что все-таки мне в нем нравилось: он никогда никого не обвинял в своих несчастьях и открыто признавался, что был человеком совершенно бесполезным, никчемным паразитом.

– Просадил все свое состояние на выпивку, на игру и на баб, а остальное растратил где только мог, – имел обыкновение говорить он. – И единственную ошибку, какую совершил, это то, что не сумел сдохнуть в тот день, когда истратил последний песо.

Был он слишком труслив, чтобы покончить жизнь самоубийством, и во всем винил Мать-Природу, что после первого инфаркта позволила ему «выкарабкаться», а не упаковала в ящик, избавив тем самым от нищеты и бед.

Пять поколений рода Моралес-Бонфанте надрывались, расчищая джунгли и сажая кофе, не позволяя себе ни одного каприза, ни одной вольности, с тем, чтобы последний их отпрыск спустил все накопленное богатство за каких-нибудь десять лет. Но самое любопытное, что Роман Марон не испытывал при этом ни малейшего угрызения совести и утверждал, что его папаша и дед получили гораздо больше удовольствия складывая в сундуки сентаво за сентаво, чем он, расшвыривая все то состояние направо и налево.

– Они были не плохие люди, – говорил он. – Но не смогли просчитать, что я смогу растратить их деньги, это богатство, оставленное мне в наследство.

У него осталось с дюжину друзей, которые приглашали его всюду, за исключением, разве что, игры в рулетку, оставался еще кое-кто из дорогих проституток, что давали ему в долг, в знак благодарности за то, сколько он платил им раньше и в надежде вернуть этот «долг» в ближайшем будущем.